Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И преспокойно – в дверь. По пыльной улице они идут под руку. Вилли глубоко переводит дух. «Здорово ты его разделал, Франц!» – говорит он. И удивляется, что Франц так молчалив. А Франц разъярен, странно, Франц вышел из зала, полный ненависти и озлобления, в нем что-то бродит, и он сам не знает почему.
Они встречаются с Мици в Мокка-фикс на Мюнцштрассе[560], там – столпотворение. Франц должен отправиться с Мици домой, должен посидеть, поговорить с ней. Он рассказывает ей, о чем у них был разговор с седым рабочим. Мици очень ласкова с Францем, но ему только хочется знать, правильно ли он говорил. Она улыбается, не понимает, гладит его руку, канарейка проснулась, Франц вздыхает, и Мици никак не может его успокоить.
Дамский заговор, слово предоставляется нашим милым дамам, сердце Европы не стареет
А политика-то у Франца не прекращается. (Почему? Что тебя мучает? Против чего ты защищаешься?) Он видит во всем этом, да, во всем этом нечто такое, отчего ему хочется бить кого-то по физиономии, его постоянно раздражают, он читает «Роте фане»[561] и «Арбайтслозен»[562]. У Герберта и Евы он часто появляется вместе с Вилли. Но Вилли им не нравится. Францу он тоже не слишком уж симпатичен, но с ним можно потолковать, а в политике он гораздо сильнее их всех вместе. Когда Ева умоляет Франца оставить этого субъекта, который только тянет из него деньги и не представляет собой ничего иного, как самого обыкновенного карманщика, Франц вполне соглашается, что ему, Францу, действительно нет никакого дела до политики и что он никогда за всю свою жизнь не интересовался ею. Но сегодня он обещает больше не водить знакомства с Вилли, а завтра, глядишь, снова разгуливает с этим мальчишкой или берет его с собой кататься на лодке.
«Не будь это Франц, – говорит Герберту Ева, – и не случись такого несчастья с его рукой, я бы уж знала, как его проучить». – «Ну?» – «Спорим, он бы и двух недель не проходил у меня с этим мальчишкой, который с него только тянет деньги. Кто же с такими ходит? Во-первых, будь я на Мицином месте, я бы сумела устроить так, чтоб он засыпался». – «Кто? Вилли?» – «Вилли или Франц, все равно. Но я бы им уж показала. Как попадет он за решетку, так увидит, кто был прав». – «А ты здорово зла на Франца, Ева». – «Да как же? Для того ли я свела его с Мици, а она теперь мучается с ними с обоими, чтобы Франц выкидывал свои штучки? Нет, брат, немножко слушаться меня Франц тоже должен. Уж и так у него только одна рука. Чем это все кончится? А он себе знай возится с политикой и вконец изводит девочку». – «Да, она очень недовольна. Вчера она мне сама жаловалась. Сидит, сидит, ждет, ждет, а он не является. Что она, в конце концов, имеет от жизни?» Ева целует его. «Вот-вот, и я так думаю. Попробовал бы ты у меня не являться вовремя и делать такие глупости, бегать по митингам! А, Герберт?» – «Ну что тогда было бы?»
«Во-первых, я бы выцарапала тебе глаза, а затем ты мог бы поцеловать меня в зад». – «С большим удовольствием, кисонька». Она дает ему шлепка по губам, смеется, встряхивает Герберта. «Я тебе говорю, не позволю так портить девчонку, Соню эту, мне ее слишком жаль. А сам-то Франц разве еще не довольно пострадал? Да и дело-то ему и пяти пфеннигов не дает». – «А ты вот добейся-ка чего-нибудь от нашего Францекена! Сколько времени я этого парня знаю, всегда он был хорошим и милым, но втолковать ему что-нибудь – все равно что горохом об стену, он даже и не слушает». Ева вспоминает, как она ухаживала за ним, когда появилась Ида, как предостерегала его, чего-чего не вытерпела от этого человека, ведь она и теперь несчастлива.
«Одно мне только неясно, – говорит она, стоя посреди комнаты. – Вот у него была эта история с Пумсом, это ж преступники, а он палец о палец не ударит. Сейчас-то ему живется неплохо, но как-никак рука есть рука». – «Я тоже так думаю». – «А он даже и говорить об этом не желает, факт. Послушай, что я тебе скажу, Герберт. Мици, конечно, знает, что у него случилось с рукой. Но где это было и кто виноват – она тоже понятия не имеет. Я ее уж спрашивала. Говорит, что не знает, да и не хотела бы этого касаться. Уж слишком она у нас мягкая, эта Мици. Ну, теперь-то она, пожалуй, и задумывается насчет этого, когда сидит себе одна и ждет. Верно, думает, где-то теперь Франц и как бы он не засыпался. Она уж немало слез пролила, конечно – не при нем. Этот человек сам лезет в беду. Заботился бы лучше о своих делах. Мици должна натравить его на пумсовскую компанию». – «Ого!» – «Это будет гораздо лучше. Я тебе говорю. Франц должен это сделать. И если он пустит в дело нож или револьвер, разве он не будет вполне прав?» – «Что до меня – сделайте одолжение. Я ведь и сам довольно много возился с этим делом. Но Пумсовы ребята умеют держать язык за зубами. Никто ничего не знает – только и всего!» – «Ничего, найдутся и такие, которые кое-что знают». – «Чего ж ты хочешь?» – «Чтоб Франц вот этим занялся, а не своим Вилли да анархистами да коммунистами и так далее, которые не приносят ему никакой выгоды». – «Ну, смотри не обожгись на этой штуке, Ева!»
Евин друг и покровитель уехал
