Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Трамвай миновал в темноте ратушу. Вот Берлинерштрассе, Рейникендорф-Вест и – Тегель, конечный пункт. Кондуктор будит его, помогает ему подняться: «Вагон дальше не пойдет. Вам куда надо-то?» – «В Тегель». – «Ну, тогда приехали». Франц, покачиваясь, выходит из вагона. Ишь, нализался, вот как у нас инвалиды свою пенсию пропивают.
А Франца обуяла такая сонливость, что на площади, по которой он проходит, он валится на первую попавшуюся скамейку, за фонарем. Его расталкивает патруль шупо, около трех часов ночи, к нему не придираются, человек, видно, порядочный, не бродяга, просто хватил лишнего, но ведь его же могут тут обобрать. «Нельзя здесь спать, послушайте, где вы живете?»
Франц несколько приходит в себя. Зевает. Поскорей бы баиньки. Да, это Тегель. А что это я здесь хотел, для чего-то ведь я сюда приехал, мысли его путаются, надо скорей в постельку, больше ничего. И грустно глядит он в одну точку: да, это Тегель, тут я когда-то сидел, ну а что дальше? Автомобиль. Да что же это такое было, из-за чего я приехал в Тегель. Послушайте, вы, шофер, разбудите меня, если я засну.
И снова приходит всесильный сон, широко открывает ему глаза, и Франц узнает все.
И вот уж и горы, и старик встает и говорит сыну: пойдем. Пойдем, говорит старик сыну и идет, и сын идет с ним, идет следом за ним в горы, вверх, вниз горы, долы. Далеко ли еще, отец? Не знаю, мы идем в гору, под гору, в горы, иди за мною. Ты устал, дитя мое, ты не хочешь идти со мной. Ах, я не устал; если ты хочешь, чтоб я шел с тобой, я пойду. Да, пойдем. В гору, под гору, долы, долог путь, полдень, мы пришли. Оглянись, сын мой, вон стоит жертвенник. Мне страшно, отец. Почему страшно тебе, дитя мое? Ты рано меня разбудил, мы вышли и забыли агнца для заклания. Да, мы его забыли. В гору, под гору, по дальним долам, это мы забыли, агнца с собой не привели, вот жертвенник, мне страшно. Я должен скинуть плащ, тебе страшно, сын мой? Да, страшно мне, отец. Мне тоже страшно, сын, подойди ближе, не бойся, мы должны это сделать. Что должны мы сделать? В гору, под гору, дальние долы, я так рано встал. Не бойся, сын мой, сделай это охотно, подойди ближе ко мне, я плащ уже скинул, рукава уже не могу окровавить. Но мне все же страшно, потому что в руке у тебя нож. Да, у меня нож, я ведь должен тебя заколоть, должен предать тебя всесожжению, Господь так повелел, сделай это охотно, сын мой.
Нет, не могу я это сделать, я закричу, не трогай меня, не хочу я быть заколотым. Вот ты теперь пал на колени, не кричи же так, сын мой. Да, буду кричать. Не кричи; если ты не хочешь, я не могу это сделать, но захоти. В гору, под гору, почему уж не вернуться домой. Что тебе делать дома, Господь – это больше, чем быть дома. Не могу я, нет, могу, нет, не могу. Подойди ближе, видишь, у меня уже нож в руке, взгляни, он очень остер, он вонзится тебе в шею. Перережет мне горло? Да. И хлынет кровь? Да. Так повелел Господь. Хочешь это исполнить? Я еще не могу, отец. Подойди же скорее, я не могу тебя убить; если я это делаю, то должно быть так, как если б ты сам это сделал. Я сам это сделал? Ах. Да, и не страшиться. Ах. И не прожить жизнь, свою жизнь, ибо ты отдаешь ее Господу. Подойти ближе. Господь Бог наш этого хочет? В гору, под гору, я так рано встал. Ты не хочешь быть трусом? Я знаю, знаю, знаю! Что знаешь ты, сын мой. Приблизь ко мне нож, погоди, я откину ворот, чтоб шея была совсем свободной. Ты как будто что-то знаешь. Ты должен только захотеть, и я должен захотеть, мы оба это сделаем, и тогда Господь позовет, мы услышим его зов: не поднимай руки твоей на отрока. Да иди сюда, дай твою шею. Да. Мне не страшно, я делаю это охотно. В гору, под гору, по дальним долам, вот, приставь нож, режь, я не буду кричать.
И сын закидывает голову, отец заходит сзади, нажимает ему на лоб, правой рукой заносит нож. Сын хочет это. Господь зовет. Оба падают ниц.
Как воззвал глас Господень. Аллилуйя. По горам, по долам, вы послушны Мне, аллилуйя. Вы будете жить. Аллилуйя. Остановись, брось нож в пропасть. Аллилуйя. Я Господь, которому вы послушны и Ему вы должны быть всегда послушны. Аллилуйя. Аллилуйя. Аллилуйя. Аллилуйя. Аллилуйя. Аллилуйя. Аллилуйя. Аллилуйя, луйя, луйя, аллилуйя, луйя, аллилуйя[577].
«Мици, кисонька моя маленькая, ну выругай же меня как следует. – Франц пытается привлечь Мици к себе на колени. – Но только вымолви словечко. Что же такое с того, что я немножечко опоздал вчера вечером?» – «Ах, Франц, ты еще попадешь в беду. С кем это ты так?» – «А что?» – «Шоферу пришлось втащить тебя наверх на руках. И я с тобой говорю, а ты ни слова, лежишь и дрыхнешь». – «Да я же тебе говорю, что был в Тегеле, ну да, в Тегеле, один, совсем один». – «Скажи-ка, Франц, это правда?» – «Совсем один. Мне, понимаешь, пришлось отсидеть там пару годков». – «Разве ты не все отсидел?» – «Нет, отсидел весь срок, до последнего дня. Ну и вот, захотелось мне взглянуть на эту штуку, так что ж тебе из-за этого сердиться на меня, кисонька».
Потом она сидит с ним и, как всегда, нежно поглядывает на него. «Послушай, брось ты эту политику». – «Да я уж бросил». – «И не будешь больше ходить на митинги?» – «Пожалуй что больше не буду». – «А если пойдешь, то скажешь мне?» – «Да».
Тогда Мици кладет Францу руки на плечо, прижимается лицом к его лицу, оба молчат.
И снова нет на свете человека более довольного, чем Франц Биберкопф, который посылает политику к черту. Вот была охота разбивать себе о нее голову. И он рассиживает теперь
