Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

по питейным заведениям, поет песни и играет в карты, а Мици свела уже знакомство с одним господином, который почти так же богат, как покровитель Евы, но женат, что даже еще лучше, и который отделывает для нее хорошенькую квартирку в две комнаты.

А того, что задумала Мици, Францу потом тоже не удается избежать. В один прекрасный день к нему на квартиру является Ева, в конце концов, почему бы и нет, раз Мици сама это хочет, но Ева, если у тебя в самом деле будет дитё, ах, если у меня будет ребенок, то мой старик озолотит меня, то-то он возгордится.

Муха выкарабкивается, песок с нее сыплется, скоро она опять зажужжит

Что же еще рассказать о Франце Биберкопфе, этого молодчика мы ведь уже знаем. Что сделает свинья, когда придет в свой хлев, можно себе легко представить. Впрочем, свинье живется гораздо лучше, чем человеку, потому что, видите ли, она представляет собою кусок мяса и жира, а возможностей, которые предстоят ей, не так уж много, если хватит корму: в лучшем случае она может еще раз опороситься, а в конце жизни ее ждет нож, что, в сущности, не так уж особенно плохо и трагично. Ибо, прежде чем она что-либо заметит – а что может заметить такая скотина? – ей уже каюк. Но у человека – у того есть глаза, и в нем таится очень многое, и все вперемежку; и он может вообразить себе черт знает что и должен подумать о том (у него ужасная на этот счет голова), что с ним еще случится.

Итак, наш толстый, наш славный однорукий приятель Франц Биберкопф, бобровая головушка, живет себе не тужит до середины августа. Погода стоит еще мало-мальски теплая, а Францекен научился уже довольно прилично грести левой рукой, и полиция его не тревожит, хотя он давно уже не являлся на регистрацию, что ж, в участке сейчас, верно, каникулы да отпуска, в конце концов, у полицейского чиновника тоже, с позволения сказать, только две руки, и за грошовое жалованье, которое он получает, он из кожи лезть не станет, и чего ради он стал бы утруждать себя, что такое Франц Биберкопф, подумаешь, какая шишка, с какой же стати так уж беспокоиться именно из-за Франца Биберкопфа да допытываться, почему у него только одна рука, а не две, как раньше; пускай его дело маринуется в архиве, у людей, в конце концов, есть еще и другие заботы.

Только вот есть еще улицы, где видишь и слышишь всякую всячину, где вспоминается кое-что из прежних времен, чего даже и не хочешь вспоминать, а потом жизнь тянется, тянется изо дня в день, и то сегодня представится какой-нибудь случай, да не успеешь его использовать, то завтра что-нибудь подвернется, да потом забудется, словом – всегда с человеком что-нибудь делается. Жизнь возьмет свое, думает Франц. Можно, например, в теплый день поймать с окна муху, посадить ее в цветочный горшок и засыпать песком; если муха здоровая, настоящая, она снова выкарабкается, и весь этот песок ей будет нипочем. Об этом Франц частенько думает, когда видит то или иное, мне живется хорошо, и какое мне дело до всего остального; и до политики мне тоже дела нет, а если люди так глупы, что дают себя эксплуатировать, то я тут ни при чем. Кому охота ломать себе голову ради посторонних людей?

Только от пьянства приходится его сильно удерживать, это у Франца самое больное место. У него какая-то врожденная потребность напиваться, она сидит в нем и все снова и снова проявляется. Он говорит: когда пьешь, то обрастаешь жиром и меньше думаешь. Герберт твердит ему: «Послушай, Франц, не пей ты так много. Ты же счастливчик. Погляди, чем ты был? Газетчиком. А теперь у тебя, правда, нет одной руки, но зато у тебя есть Мици и хороший доход, неужели же ты опять начнешь пьянствовать, как тогда при Иде?» – «Об этом не может быть и речи, Герберт. Если я выпиваю, то только потому, что у меня много свободного времени. Сидишь это, сидишь, ну и выпьешь, а потом еще и еще, ничего не поделаешь. А кроме того, взгляни на меня, мне спиртное идет впрок». – «Это ты говоришь, что оно идет тебе впрок. Правда, ты здорово растолстел, но поглядись-ка в зеркало, какие у тебя глаза». – «Какие ж такие?» – «Да ты только пощупай, мешки как у старика, а какие твои года, ты старишь себя этим пьянством, от пьянства люди стареют».

«Давай оставим этот разговор. Что у вас хорошенького? Что ты поделываешь, Герберт?» – «Скоро опять примемся за работу, у нас двое новеньких, молодцы ребята. Знаешь Кноппа, который может глотать огонь? Так вот, это он их откопал. Он им говорит: Что, хотите работать со мною? Тогда сперва покажите, на что вы годны. Лет им по восемнадцати, девятнадцати. Ну вот, Кнопп стоит на углу Данцигерштрассе и ждет, что будет. А они взяли себе на мушку одну старуху, видели, как та получала деньги в банке. Они от нее ни на шаг. Ну, думает Кнопп, толкнут они ее где-нибудь, схватят деньги и – до свиданья! Так нет же, они терпеливо следят за ней, доходят до дома, где она живет, забегают вперед на лестницу, когда старуха еще только пришлепала, заглядывают ей в лицо: вы не мадам ли Мюллер будете? А ее и в самом деле так зовут, они заговаривают ей зубы, пока из-за угла не выезжает трамвай, а затем – молотого перцу ей в лицо, выхватили у нее сумочку, дверь захлопнули и айда бегом через улицу. Кнопп-то потом ругался, говорил, что напрасно они сели в трамвай, потому что, пока бы она открыла дверь да объяснила, что с ней случилось, они могли бы спокойно посидеть в пивной. А тем, что они бежали, они могли только навлечь на себя подозрение». – «По крайней мере, они догадались скоро соскочить?» – «Да. А потом эти двое, когда Кнопп продолжал придираться к ним, выкинули еще такую штуку: забрали с собой Кноппа, взяли просто кирпич, разбили в девять часов вечера витрину часового магазина на Роминтенерштрассе[578], запустили туда лапу и смылись. И не попались. Нахальства у этих ребят – до черта, остановились, понимаешь, потом в самой толчее, и хоть бы что. Да, такие нам нужны». Франц уныло опускает голову: «Удалые ребята!» – «Что ж, тебе этого не требуется». – «Нет, мне не требуется. А над тем, что будет потом, я себе голову ломать