Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

Столяр глядит на него, прищурив глаза. «Вот как. Стало быть, твой маленький Август то же самое говорит?»

«Парень он у меня хороший, я тебе скажу, его на мякине не проведешь, шалишь, брат. Мы хотим зарабатывать деньги, – и ничего, дела идут себе помаленьку. Только не надо скулить».

«Ну, за твое здоровье, Фриц, желаю тебе всего».

«Мне, брат, дела нет до марксизма[570]. И плевать я хотел на весь этот марксизм, и на Ленина плевать, и на Сталина, и на всю их братию. А вот отпустят ли мне товар в кредит, дадут ли деньжат, на какой срок и сколько – вот на чем, понимаешь, мир держится».

«Что ж, ты кой-чего уже достиг». Затем Франц и столяр сидят молча. Хозяин что-то еще говорит, и вдруг столяра прорывает: «Я в марксизме ничего не смыслю, но имей в виду, Фриц, что дело обстоит вовсе не так уж просто, как ты рисуешь себе в своей башке. На что мне марксизм или, например, Вилли со своим Штирнером. Они-то ведь могут быть не правы. То, что мне нужно, я могу в любой момент перечислить по пальцам. Ведь я же пойму, что это значит, когда мне кто-нибудь накостыляет шею. Или, например, сегодня я на работе, а завтра мне дают расчет, потому якобы, что нет работы, но мастер-то остается и заведующий, конечно, тоже, а выкидывают на улицу только меня – ходи, отмечайся. А если у меня дома трое девчонок, которые учатся в приходской школе, и у старшей кривые ноги от английской болезни[571], и я не могу отправить ее на курорт, ну да, авось она когда-нибудь попадет через школу. Пожалуй, моя жена могла бы похлопотать в попечительстве или еще где, но ведь у нее и без того много дел, а сейчас она к тому же больна, она у меня вообще молодец, на все руки, и еще копчушками торгует, а ребята учатся столько же, сколько и мы, можешь себе представить. То-то и оно. Я ведь тоже очень хорошо это понимаю, когда другие учат своих детей иностранным языкам, а летом везут их на курорты, но у нас нет грошей даже на то, чтобы съездить с детьми за город в Тегель. Богатым детям вообще не так-то легко нажить себе кривые ноги. Ну а если, например, у меня ревматизм и мне нужно к врачу, то нас сидит тридцать человек в приемной, а потом врач меня спрашивает: Ревматизм у вас, вероятно, и раньше был? Сколько лет вы уже работаете? Бумаги у вас все в порядке? Сразу-то он мне и не подумает поверить, а потом идешь к доверенному врачу, и если мне понадобится, чтоб меня послали куда-нибудь в санаторий за счет страхкассы, в которую всегда делают вычеты из заработка, то, я тебе скажу, человек должен быть уж совсем развалиной, чтоб его послали. Эх, Фриц, все это я прекрасно понимаю и без очков. Надо быть верблюдом из Зоологического сада, чтоб этого не понимать, это всякому нынче ясно. Карл Маркс-то для этого нынче не нужен. Но, Фриц, но – что верно, то верно!»

И столяр подымает седую голову и широко раскрытыми глазами глядит на хозяина. Затем он снова сует трубку в рот, попыхивает и ждет, что ему ответят. Хозяин выглядит недовольным, вытягивает губы, бурчит: «Это ты, брат, совершенно прав. У моей младшей тоже кривые ноги, и у меня тоже нет денег для дачи. Но, в конце концов, на земле всегда были богатые и бедные, и мы с тобой этого тоже не изменим».

«Так-то оно так, – говорит столяр, равнодушно попыхивая трубкой. – Но: пускай будет беден тот, кому охота. Пускай будут бедны другие. А мне что-то не хочется. Надоело, понимаешь».

Они говорят совсем спокойно, медленно глотая пиво. Франц слушает, слушает. От стойки подходит Вилли. И Франц встает, берется за шляпу, уходит: «Нет, Вилли, я хочу сегодня пораньше лечь. Сам знаешь, после вчерашнего».

Франц шагает один по душной, пыльной улице. Румм ди бум ди думмель ди дей. Румм ди бум ди думмель ди дей. Погоди-ка, друг, до лета, скоро смерть возьмет тебя и изрубит на котлеты острой сечкою тебя, погоди, мой друг, до лета, скоро смерть возьмет тебя[572]. Черт возьми, куда я иду. Черт возьми, куда я иду. Он останавливается и не может перейти улицу, тогда он поворачивает и шагает назад по душной улице, мимо пивной, где все еще сидят те, где пьет пиво столяр. Нет, в эту пивную Франц больше не пойдет. Столяр сказал правду. Так оно и есть. На что вся эта политика, на что вся эта дрянь? Все равно она не поможет. Все равно ему, Францу, она не поможет!

И Франц снова шагает по душным, пыльным, беспокойным улицам. Август. На Розенталерплац толпа становится гуще, вот стоит человек, продает Берлинер арбайтер цайтунг[573], марксистский тайный трибунал, чешский еврей – растлитель малолетних[574], развратил двадцать мальчиков и все-таки не арестован. Это мы знаем, сами торговали. Ну и жара сегодня! Франц останавливается, покупает у инвалида газету с зеленым фашистским крестом в заголовке. Э, да это одноглазый инвалид из «Нового мира»[575]. Пей, братец мой, пей, дома заботы оставь, горе забудь и тоску ты рассей – станет вся жизнь веселей[576].

И он идет дальше по площади, на Эльзассерштрассе, шнурки для ботинок, Людерс, горе забудь и тоску ты рассей – будет вся жизнь веселей. Давно это было, в декабре прошлого года, ух как давно, а вот тут я стоял возле Фабиша и торговал какой-то дребеденью, что это было, держатели для галстуков, что ли, а Лина, да, Лина, полька, толстуха, приходила сюда за мною.

И Франц шагает, сам не зная, чего хочет, обратно на Розенталерплац и застывает у остановки трамвая, около магазина Фабиша, против ресторана Ашингера. Стоит и ждет. Да, вот он что задумал. Он стоит и ждет, и все помыслы его, как магнитная стрелка, обращены – к северу. К Тегелю, к тюрьме, к тюремной ограде! Вон он куда стремится. Вон куда его влечет.

И вот подходит трамвай 41, останавливается, и Франц садится в вагон. Он чувствует: это – правильно. Сигнал, и он едет, и трамвай везет его в Тегель. Он платит 20 пфеннигов, получает билет, и едет в Тегель, все идет как по маслу, вот это дело. Он чувствует себя прекрасно.