Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вскоре не будет никакой возможности проводить забастовки в важнейших отраслях промышленности. Вы получили гильотину примирительных камер и можете теперь свободно разгуливать под ее сенью.
Товарищи, устраиваются все новые и новые перевыборы, и вам говорят, что на сей раз будет лучше, вот ужо`, вы только постарайтесь, ведите пропаганду у себя дома, на предприятии, надо еще только пять голосов, еще только десять голосов, двенадцать, а потом, вот увидите, ужо` погодите, вы дождетесь такого, что. Как бы не так, дождетесь, держи карман шире! Ведь это ж просто вечный круговорот слепоты, и все остается по-старому. Парламентаризм затягивает тяжелое положение рабочего класса. Говорят еще о кризисе правосудия и о том, что необходимо реформировать судебные учреждения, реформировать основательно, во всех отношениях. Судейский состав, говорят вам, будет обновлен в духе республиканства, лояльности, справедливости. Но мы не желаем никаких новых судей. Взамен существующей юстиции мы желаем, чтоб не было никакой юстиции. Мы низвергаем прямым действием весь государственный строй. Мы обладаем для этого государственными средствами: отказом в рабочей силе. Тогда все колесики государственного механизма останавливаются[547]. Впрочем, эта песня не для того, чтобы ее петь. Мы, товарищи, не дадим морочить себя парламентаризмом, социальным обеспечением и прочими социально-политическими трюками. Мы знаем только непримиримую вражду к существующему государственному строю – анархию и самовластие!»
Франц расхаживает с хитрецом Вилли по залу, слушает, покупает брошюрки, набивает ими карманы. В общем, он не любитель политики, но Вилли усердно обрабатывает его, Франц начинает с любопытством прислушиваться, порою все это так ясно, рукой схватить, то оно его затрагивает, то опять не затрагивает. Но от Вилли он не отстает.
– Существующий общественный правопорядок основан на экономическом, политическом и социальном порабощении трудящихся. Он находит свое выражение в праве собственности, монополии владения, и в государстве, монополии власти. Не удовлетворение естественных человеческих потребностей, а перспектива получения прибыли является основой современного производства. Каждый успех техники беспредельно повышает богатство имущих классов, нагло противопоставляя его нищете широких общественных слоев. Государство служит защите привилегий имущих классов и подавлению широких масс, действует всеми средствами обмана и насилия, чтобы сохранить эти монополии и классовые противоречия. С возникновением государства начинается эпоха искусственной организации сверху вниз. Личность становится марионеткой, мертвым колесиком в огромном механизме. Пробудитесь! Мы добиваемся не захвата политической власти, как все другие, а ее решительного устранения. Не сотрудничайте с так называемыми законодательными органами, ибо они только стремятся заставить раба приложить печать законности к собственному рабству. Мы отвергаем все произвольно проведенные политические и национальные границы. Религией современного государства является национализм. Мы отвергаем какое бы то ни было национальное единство, за ним скрывается господство имущих классов. Пробудитесь…[548]
Франц Биберкопф старается усвоить то, чем пичкает его Вилли. Как-то после митинга начинается дискуссия, они остаются в зале и жестоко сцепляются с одним пожилым рабочим. Вилли его уже знает, а тот думает, что Вилли работает на одном с ним заводе, и хочет склонить Вилли усиленно заняться агитацией, но этот нахал только смеется. «Послушай, – говорит он рабочему, – с каких же это пор я тебе товарищ? Я ведь не работаю на магнатов промышленности». – «Ну, тогда устрой что-нибудь там, где работаешь». – «Там мне нечего устраивать. Там, где я работаю, все уже давным-давно знают, что им делать». Вилли со смеху чуть не валится под стол. Вот чушь-то! Он щиплет Франца за ногу – давай, мол, бегать с горшочком клейстера по улицам и расклеивать для этих господ плакаты. Он смеется в лицо рабочему, у которого длинные, с проседью, волосы и обнаженная грудь. «Постой-ка, ведь ты же торгуешь газетами Пфаффеншпигель[549], Шварце фане[550], Атеист[551]. Ну а ты сам-то заглянул в них хоть разок, знаешь, что в них пишут?» – «Послушай, товарищ, ты бы мог тоже поменьше горло драть. Хочешь, я тебе покажу, что я сам писал?» – «Оставь, не надо. Значит, к тебе приходится относиться с особым почтением. Но может быть, ты как-нибудь прочтешь то, что написал, и будешь этого и придерживаться? Вот, например, тут под заголовком Культура и техника пишут[552]: „В Египте рабы десятки лет строили без машин гробницу фараона, а европейские рабочие, пользуясь машинами, десятки лет корпят над созданием частного капитала. Это прогресс? Пожалуй. Но для кого?“ Ну ладно. По-твоему, надо, значит, и мне запрячься в работу, чтобы Крупп в Эссене или Борзиг[553] или какой-нибудь другой промышленный король имели в месяц еще на тысячу марок больше? Вообще, если поглядеть на тебя, то невольно задумаешься, что ты за птица. Это ты так-то хочешь быть сторонником прямого действия. В чем же оно у тебя проявляется? Не вижу. Может быть, ты видишь, Франц?» – «Брось, Вилли». – «Нет, ты мне скажи, в чем ты видишь разницу между вот этим товарищем и любым товарищем из СПГ?[554]»
Рабочий плотнее усаживается на стуле. Вилли: «На мой взгляд, тут нет никакой разницы, товарищ, вот что я тебе скажу. Разница только на бумаге, в газете. Ладно, прекрасно, пускай у вас будет то, о чем вы мечтаете. Но что вы тогда сделаете, я тебя спрашиваю? Ага! А если ты меня спросишь, что ты делаешь, то я скажу прямо: да то же самое, что и всякий член СПГ. Точь-в-точь, в аккурат то же самое – точно так же стоишь у станка, носишь домой какие-то гроши, а твое акционерное общество распределяет дивиденды от твоей работы. Словом, европейские рабочие, пользуясь машинами, десятки лет корпят над созданием частного капитала. Может быть, это ты
