Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ишь ты, на какой высоте теперь наш Франц Биберкопф! Как ему хорошо живется, как все изменилось! Ведь он был уже на волосок от смерти, а как он теперь вознесся. Какое он теперь сытое существо, которое ни в чем себе не отказывает, ни в еде, ни в выпивке, ни в платье. У него есть подружка, которая делает его счастливым, у него есть деньги, больше, чем ему требуется, весь долг Герберту он уже уплатил, Герберт, Ева и Эмиль – его друзья, искренне расположенные к нему. Целыми днями просиживает он у Герберта и Евы, поджидает у них Мици, ездит на Мюггельзее[542], где с двумя знакомыми занимается греблей, левая рука его становится день ото дня сильнее и ловчее. А кой-когда ходит и на Мюнцштрассе послушать, что делается в ломбарде.
Но ведь ты же поклялся, Франц Биберкопф, что хочешь остаться порядочным человеком. Ты вел беспутный образ жизни, ты совсем было опустился, в конце концов ты укокошил Иду и отсидел в тюрьме, это было ужасно. А теперь? Теперь ты в том же положении, только Иду зовут Мици, да ты сам без одной руки, берегись, брат, ты еще сделаешься пьяницей, и все пойдет сначала, но уж гораздо хуже, и тогда тебе крышка.
– Чушь, разве я виноват, разве я напрашивался в сутенеры? Чушь, говорю я. Я делал все, что мог, я делал все, что в человеческих силах, я дал отчекрыжить себе руку. Ну-ка, сунься кто-нибудь ко мне. Нет, будет с меня, довольно! Разве я не торговал, не бегал с утра до позднего вечера? Теперь шабаш! Верно, теперь я не порядочный человек, я – кот! Но мне совсем не стыдно. А вот вы сами кто такие, чем вы сами-то жить изволите, разве не за счет других людей? Что, разве я выжимаю соки из кого бы то ни было?
– Ой, Франц, кончишь ты в каторжной тюрьме, или пырнет тебя кто-нибудь ножом в живот.
– Пусть-ка сунется. Сперва он моего ножа попробует.
Германское государство есть республика[543], и кто этому не верит, получит в морду. На Кепеникерштрассе, недалеко от Михаелькирхштрассе, происходит митинг, зал – длинный и узкий, на стульях рядами сидят рабочие, молодые люди в рубашках апаш[544] или в зеленых воротничках, среди них расхаживают девушки, замужние женщины, продавцы брошюр. На эстраде, за столиком, стоит между двумя товарищами толстый, наполовину лысый человек, натравливает, обольщает, язвит, провоцирует.
«В конце концов мы тут вовсе не для того, чтобы говорить на ветер[545]. Пусть этим занимаются в рейхстаге. Спросили как-то одного из наших товарищей, не хочет ли он попасть в рейхстаг? В рейхстаг с его золотым куполом и мягкими клубными креслами. А он ответил: Знаешь, товарищ, если я соглашусь и пойду в рейхстаг, то там просто окажется одним лодырем больше. Нет, говорить на ветер у нас нет времени, и это совершенно ни к чему. Вот, например, наши коммунисты говорят без хитрости: мы будем заниматься разоблачительной политикой. Что из этого получается, мы уже видели: коммунисты стали коррупционерами, так что нечего нам тратить слова по поводу разоблачительной политики. Все это одно надувательство, а то, что надо разоблачить, видит в Германии каждый слепой, и для этого вовсе не требуется идти в рейхстаг, а кто этого не видит, тому нельзя помочь ни с рейхстагом, ни без рейхстага. Что эта говорильня не годна ни на что, как только на обморочивание народа, это прекрасно знают все партии, кроме так называемых представителей трудящихся масс.
Возьмите, например, наших бравых социалистов. Ведь у них есть уже даже религиозные социалисты, дальше, кажется, ехать некуда. Все они должны стать религиозными, и пускай бегут себе к попам. Потому что является ли человек, к которому они бегут, попом или профсоюзным заправилой, бонзой – совершенно безразлично. Главное дело: слушайся команды! (Возглас с места: И верь!) Это само собою. Социалисты ничего не хотят, ничего не знают, ничего не могут. В рейхстаге у них всегда большинство голосов, но что с ними делать, они и сами не знают, впрочем, виноват, знают – просиживать клубные кресла, курить сигары и пролезать в министры. И вот для этого, оказывается, рабочие и отдали свои голоса, вытащили в день получки последние гроши из карманов, чтоб еще сотня или полсотни людей жирели на их трудовые денежки. Не социалисты завладевают государственно-политической властью, а государственно-политическая власть завладела социалистами. Век живи, век учись, а все дураком умрешь, но такого дурака, как германский народ, еще и на свете не родилось. Германские рабочие до сих пор берут избирательную повестку, тащатся с ней в помещение, где происходят выборы, сдают ее и думают, что этим все сделано. Они говорят: мы хотим, чтоб в рейхстаге раздавался наш голос; по-моему, в таком случае им лучше уж прямо организовать певческий кружок.
Товарищи, мы отказываемся брать в руки избирательные листки, мы не принимаем участия в выборах. Мы считаем, что в такой воскресный день экскурсия за город гораздо полезнее. А почему? Потому, что выборщик основывается на законности. Законность же есть грубая сила, физическая сила власть имущих. Эти господа, эти шаманы хотят подбить нас на то, чтобы мы делали хорошую мину при их плохой игре, хотят что-то смазать, хотят помешать нам заметить, в чем состоит их законность. Ну а мы не участвуем в выборах, потому что знаем, что такое эта самая законность и что такое государство, и что мы не можем войти в правительство этого государства ни в какие двери или щели. В лучшем случае мы можем попасть туда в качестве государственных ослов и прочих вьючных животных. На это наши шаманы и рассчитывают. Они хотят поймать нас на удочку и сделать из нас государственных ослов. У большинства рабочих они этого давным-давно достигли. Мы воспитаны в Германии в духе строгой законности. Но, товарищи, нельзя соединять огонь с водою, это рабочий должен был бы твердо помнить.
Буржуазные партии и социалисты радуются и кричат в один голос: благодать же
