НА АРЕНЕ СТАРОГО ЦИРКА - Дмитрий Альперов

Отец спрашивал, отчего меня не было видно и куда я на такой длинный срок уезжал. Я отвечал, что был в Японии чиновником, но мне пришлось уехать оттуда потому, что я заболел страшной японской болезнью «бери-бери».

— А что это за болезнь?

— Нечто вроде нашей чумы; если заболевший не переменит климат, то он умирает.

— Здорово! А я тебе хотел спросить, ты знаешь, какая разница между японским и русским чиновником?

— Не знаю.

— Не знаешь? Так я тебе скажу. Японский чиновник от «бери-бери» умирает, а русский чиновник от «бери-бери» карманы набивает.

Весь инцидент с полицией произошел из-за этого реприза.

В Воронеже обосновался Анатолий Дуров. У него был здесь дом, и дом этот он превратил в музей. Стоял дом Дурова на склоне горы. Высилась в живописном саду беседка, из нее открывался чудный вид. Дурова в Воронеже не было, но в дом и сад нас пустили, и мы с любопытством осматривали дуровский музей. Чего только там ни было, начиная с египетской мумии и кончая вертящейся комнатой и катакомбами. Все, что только в своей скитальческой жизни Анатолий Дуров видел интересного, он скупал и привозил в музей. У него было много хороших картин, была туркестанская комната с редкой коллекцией оружия. Он часто месяца по два не выходил из дому, с большим вкусом устраивая свой музей. Сам рисовал эскизы, сам работал с мастерами, делая все необходимое для размещения экспонатов. Музей его мне казался земным раем. Особенно красиво было вечером, когда весь сад с его гротами и беседками освещался электричеством.

В цирке скоро открылся чемпионат борьбы Крылова и Карла Микул. Состав был хороший, вели чемпионат умело, и он делал прекрасные сборы. Последние десять дней все время был аншлаг.

Наши служебные отношения с Рудольфо Труцци все как-то не налаживались. В Воронеж он не приехал и нас не видел. Пробный месяц наш кончался, и Труцци предложил отцу за те же триста пятьдесят рублей ехать работать в Ригу. Отец не соглашался. Он знал, что если сразу себя не зарекомендуешь как надо и не получишь хорошее жалованье, да еще в большом цирке, то потом трудно будет, как говорят артисты цирка, «поднимать себе марку».

11 октября 1911 года труппа уехала на зимний сезон в Ригу, а мы опять остались без работы. Мадам Мариетта и Кремзер уговаривели отца согласиться и ехать в Ригу, он стоял на своем. После отъезда труппы отец поехал в Харьков и в Киев искать ангажемент. Вернулся он ни с чем. Только после упорной и длительной переписки мы получили, предложение от Альберта Сура сына старика Вильгельма Сура на двести пятьдесят рублей в месяц. Отец согласился, и 16 ноября 1911 года мы выехали в Полтаву.

Цирк еще не был готов. Строил его старый цирковой управляющий Михнов. Отец хорошо знал Михнова, по вечерам он приходил к нам, и за игрой в шашки они с отцом вспоминали о старых цирковых работниках, о старых цирках, о происшествиях и работе в них.

Скоро приехал Альберт Сур. Он ничем не был похож на своего отца. Это был человек на редкость доброй души. Отец мой говорил, что он «не от мира сего», и называл его «идеалистом». Открытие цирка предполагалось 1 декабря. Цирк был построен хорошо, с теплыми уборными, и несмотря на это, в нем все же было холодно. Сур очень любил выделять молодежь. У него были ученики и ученицы, он сам занимался с ними и ездой и балетом. Очень любил (несмотря на свой преклонный возраст) репетировать. Это был высокий, уже седой человек, необыкновенно симпатичный. За все время службы у Альберта Сура я не помню, чтобы он про кого-нибудь оказал дурно. И труппа, и дети цирковых артистов его очень любили и уважали, он ни с кем никогда не бывал груб. Даже самые отчаянные дебоширы, и пьяницы его слушались. Сур подойдет, подзовет скандалиста и тихо ему скажет: «Мамочка, ваш пьяный, я вас просит итти спать». И вот человек, которого перед тем и с полицией нельзя было вывести из цирка, смиряется, как по мановению магического жезла: «Сейчас, мосье Сур, иду… только для вас, иду…»

Цирк у Сура был небольшой, жалованье он платил тоже небольшое, но был необычайно аккуратен в расплате. Часто без всякой расписки летом принесет жалованье домой, а зимой придет выдавать его в артистическую уборную. Если он чем-нибудь увлекался, то с юношеским пылом и страстностью. Вставал он каждый день в восемь часов утра и начинал репетировать с лошадьми. В десять часов приходили ученики, и он занимался с ними сам часов до двенадцати. После этого садился в ложу и читал до часу газету. В час начиналась общая репетиция, а если ее не было, то Сур отправлялся в буфет и там играл с артистами в шашки. Этой игрой он очень увлекался, и серьезным противником ему был отец. Они часто просиживали за шашками по три-четыре часа подряд, играя с необыкновенным азартом. Интересно было наблюдать за Суром, когда он перед выходом сам чистил себе ботинки. Этого он никогда не разрешал делать ученикам. Даже утром он чистил их сам. Единственное ругательное слово, которое он употреблял, было: «Ма сволочь!» При этом то же слово он произносил, когда от чего-нибудь приходил в восторг. Если хотел кого-нибудь из нас похвалить, то говорил: «Ма, сволочь, как это хорошо». Случалось, на представлении он сидит, смотрит, артист делает трудный трюк, а никто не хлопает, тогда он обращался к публике и говорил : «Ма, это «очень трудно! Хлопайте! что же вы сидите и не хлопаете?!» — и сам первый начинал аплодировать артисту.

В каждом городе, где он бывал, его очень любили. И каковы бы ни были до этого сборы, его бенефис всегда был обеспечен. Он всегда брал его последним и получал много подношений.

В Полтаве у него составилась вполне приличная труппа, но с очень экономным бюджетом. У него было много номеров своих и его учеников, но первое время он их не давал. Артистов он брал не больше как на месяц. Ангажируя, он не рассчитывал на сборы. Он говорил: «Я беру артистов тогда, когда у меня их жалованье лежит в банке, а на сборы я не рассчитываю».

У его жены были деньги, но, как он говорил: «Мамочка больше не даст. Она дала столько-то на труппу, и я должен так сделать, чтобы хватило».

Вот программа цирка Сура в Полтаве 1 декабря 1911 года.

Открытие состоялось при переполненном цирке. С четверга до воскресенья все представления шли с аншлагом, и Сур оправдал месячный бюджет труппы. А во вторую неделю покрыл и все свои расходы на здание. Сборы все время были блестящие.

На следующий день после открытия отца вызвали к полицмейстеру. Он записывает: «Ходил к полицмейстеру на кофе. За «Четыре человека» и «Бери-бери» после обычного наставления отпустил с миром, советуя с ним не ругаться».

В цирке началась горячка. В труппе было много молодежи, и по распоряжению Сура манеж с двенадцати до двух часов предоставлялся в наше распоряжение. Шло соревнование в прыжках, каждый показывал свои трюки и репетировал новые. Выделялся среди молодежи Энрико Растелли, который впоследствии стал мировым жонглером. В Полтаве он работал со своим отцом в номере «Полет». Полет состоял из четырех человек: отца, матери, Жоржа Дехардса и его самого, причем он был в парике и одет девочкой. Он так боялся летать и упасть, что мы все над ним подтрунивали. Наконец, он объявил отцу, что будет делать все, что угодно, только чтобы не летать и не лезть на мостик. Кроме полета, он работал еще с отцом своим во втором номере. Отец его был хорошим жонглером и обещал разрешить ему не летать, если он сделает свой самостоятельный жонглерский номер. Энрико очень обрадовался и принялся репетировать. Это была уже не репетиция, а какая-то горячка. Он уходил в семь часов утра и до четырех непрерывно репетировал. Чтобы не наклоняться самому за падающими во время упражнений предметами и меньше уставать, он нанял мальчика, который подавал ему падающие мячи, тарелки к тому подобное. В четыре часа он шел обедать и спать, в семь часов приходил в цирк и занимался до начала представления. Окончив свои номера, он сейчас же шел домой спать, чтобы рано утром опять начать репетировать. Репетировал он очень охотно и не терял ни минуты. Потом у него это вошло в привычку настолько, что он и в жизни все время что-нибудь вертел или бросал.