Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

Старший из присланных назывался Я-Манда-Гоонзо. Это был японец с лошадиными зубами, какие Василий Михайлович замечал у многих японцев, и с ласковой улыбкой, которая тотчас же появлялась на его лице, лишь только он замечал, что на него смотрят. С ним был молодой человек с подчёркнутой приятностью в обращении, и третий, старик, с величайшим вниманием слушавший всё, что пленники говорили между собой.

«Что это значит? – думал Головнин. – Прирождённая приветливость японцев или учтивость, рекомендуемая правилами воспитания?»

Он несколько раз пытался уяснить это для себя, но безуспешно, пока один словоохотливый японец не объяснил ему однажды на привале:

– Благородный японец всегда хочет сделать приятное своему собеседнику. И если человек старше тебя по годам или выше тебя по рождению и чину, как, например, буньиос или начальник, к которому ты пришёл в гости, громко смеётся, слушая твой рассказ, то знай, что он очень недоволен тобой и что ему вовсе не весело.

После этого Головнин стал ещё осторожнее в своих сношениях с японцами, хотя Гоонзо был неизменно ласков и охотно беседовал с пленниками.

– Сейчас вам уже лучше, – говорил он им. – Верёвки на вас ослабили, вас стали лучше кормить, вам дали по тёплому халату и одеяла для спанья. Правда? А в Хакодате будет ещё лучше. Там вас поместят в хороший дом, который уже приготовлен и убран к вашему приёму. Верёвки с вас снимут совсем и содержать будут очень и очень хорошо. Многие из японских господ будут знакомиться с вами и приглашать вас к себе в гости.

Вместе с чиновниками из Хакодате прибыл и офицер службы князя Намбуского. За ним, как знак его достоинства, слуга нёс копьё с лошадиным хвостом. Этот офицер принял команду над конвоем. Он тоже был тих и ласков. Появление столь большого количества ласковых и учтивых людей стало приводить Василия Михайловича в сильное удивление и даже беспокойство.

Наконец пленники увидели город Хакодате, а за ним Дзынгарский пролив[119]. Долгий, мучительный путь, протяжением более тысячи вёрст, близился к концу. Было начало августа.

С утра конвойные стали готовиться к торжественному входу в город: надели новые одежды, облачились в латы, украсили головы военными шляпами. А пленников снова связали… Навстречу шествию из города высыпали огромные толпы любопытных. Для такого случая жители тоже разоделись в богато расшитые шёлковые халаты, а иные явились даже верхом на лошадях.

Двигаться пленникам пришлось среди народа, стоявшего плотной стеной по обеим сторонам дороги, и шествие это имело такой вид, будто вели не обманом захваченных мирных соседей, а побеждённых в бою свирепых врагов. В самом городе любопытных было ещё больше, так что конвойные с трудом расчищали дорогу.

Вот и дом, о котором так много говорил сладкоречивый Гоонзо… То была тюрьма. Здание скрывала от глаз глухая деревянная стена с железными рогатками, доходившими до самой крыши. А стена была обведена земляным валом, обвешанным столь хорошо знакомой пленникам полосатой тканью.

– Тюрьма! – обронил кто-то из узников одно единственное слово.

– Да ещё японская! – добавил Хлебников.

И в сердцах русских с новой силой закипели возмущение и гнев.

Пленники поравнялись с караульным домом, от которого до самых ворот тюрьмы были выстроены в два ряда солдаты в полном воинском убранстве и при оружии: один с ружьём, другой с луком и стрелами, третий с копьём.

Пленников ввели во двор. И тут перед их взорами предстало во всём своём ужасе предназначенное для них жилище. Они увидели большой, почти совершенно тёмный сарай, в котором находилось несколько клеток, подобных птичьим, но построенных из толстых брусьев.

Японцы выстроили пленников вдоль стен их будущей тюрьмы и принялись обсуждать вопрос об их размещении. При этом один из японцев приблизился к Головнину и спросил его:

– Господин Хаварин, кого из матросов желаете вы иметь при себе? Господин Муро, а вы кого желаете?

Оба обрадовались, полагая, что японцы не намерены заключать их порознь, и Головнин поспешил ответить:

– Я желал бы присоединить к нам и третьего нашего товарища, господина Хлебникова.

Но с этим японцы не согласились. Они загнали пленников в тюрьму, причём Головнина, Мура и матроса Шкаева повели в одну сторону, а остальных – в другую.

Узников ввели в тюремный коридорчик. Здесь с них сняли сапоги и освободили от верёвок, потом велели войти в крохотную клетку, отделённую от коридорчика деревянной решётчатой дверцей. Головнин, вошедший в клетку первым, оглянулся, рассчитывая увидеть за собою Мура и Шкаева, но их не было…

Японцы молча захлопнули дверцу, повесили на ней замок, вышли из коридора и заперли его таким же образом. Василий Михайлович остался один. И тут, впервые в жизни, он впал в отчаяние, дав волю своим чувствам, ибо никто уже не мог видеть его. Ни сильная боль, которую всё ещё причиняли ему израненные верёвками руки и ноги, натруженные до крови во время долгого пути, ни даже унижение, какое испытал он, когда пленники, окружённые стражей, проходили на арканах мимо любопытной толпы, не причиняли ему таких страданий, как одна неотступная мысль, что он и его товарищи заживо погребены в этой тюрьме навсегда.

Кто проникнет сюда через те преграды, которыми окружил себя этот странный, неведомый европейцам народ? Страна была замкнута для всего мира.

И в эту минуту ему показалось, что будь он в плену у жителей Ново-Гебридских островов или погребён в ледяных пустынях Севера, он не был бы столь далёк от просвещённого человечества, как здесь, на окраине многолюдного города, шум которого доносился до его тюрьмы.

Силы оставили Головнина, и он впал в беспамятство. Долго так лежал он, пока не пришёл в себя и не почувствовал, что кто-то пристально на него смотрит. Василий Михайлович поднял голову. У небольшого зарешёченного окна сарая стоял ещё не старый, простого вида японец, который подавал ему знаки приблизиться к оконной решётке. Головнин встал и подошёл к окну. Человек протянул к нему руку, в которой было зажато два пирожка, и показал знаками, чтобы тот взял и поскорее съел их, пока не видит стража.

Головнину было совершенно не до еды, но поступок неизвестного ему человека так растрогал его, что он, сделав над собой усилие, съел эти крохотные сладкие пирожки, чтобы не обидеть того, кто рисковал из-за своего великодушия.

Вскоре пришёл страж и принёс обед. Головнин отказался от еды и отослал всё назад. Так же он поступил и с ужином. Он то ложился на пол, то ходил по своей клетке,