Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

– Не странно ли то, что, оберегая наше здоровье, японцы так плохо нас кормят, словно хотят уморить с голоду, – сказал как-то Хлебников Василию Михайловичу.

– А мне думается, что они и сами едят не лучше, – отвечал Головнин. – Народ здесь, по всему судя, бедный.

– Ежели он беден, – продолжал Хлебников, – значит слаб. Как же они могли напасть на русский корабль и посмели захватить нас в плен? Ужели не побоялись возмездия Российской державы?

– Я и сам о том думаю, – признался Головнин, – но объяснить пока не могу.

– Ужели, – снова спросил Хлебников, – они ведают что-либо о наших делах в Европе, как вы однажды сказывали?

– Может быть, наоборот, они вовсе ничего не ведают о силе нашего отечества, – ответил Головнин и быстрее зашагал вперёд.

Так продолжал двигаться в неизвестном направления этот печальный кортеж. Между тем раны на руках пленников уже начинали угрожать им антоновым огнём[118]. Тогда начальник конвоя, при остановке в одном большом селении, пригласил японского лекаря, который переменил узникам повязки, присыпав загноившиеся места каким-то белым порошком, и наложил пластырь лилового цвета, после чего пленники, почувствовав большое облегчение, могли спокойно спать, не испытывая таких сильных болей.

«А лекари их искусны в медицине, – подумал Головнин. – Откуда это? Не опыт ли то древней медицины Китая или Тибета?»

При остановках в селениях поглазеть на пленников собиралось множество народу. Тут были и старики, и молодёжь, мужчины, женщины, дети. Они с любопытством и наивностью полудикарей рассматривали невиданных, не похожих на них людей, к тому же опутанных верёвками, босых, полураздетых, которых солдаты вели на арканах.

На одной из днёвок конвоиры, узнав от Алексея, что картинку, положенную в кунаширской гавани в кадку, рисовал Мур, попросили его изобразить на бумаге корабль, на котором русские пришли в Кунашир. Мур сделал прекрасный рисунок. В награду за это ему ослабили верёвки в локтях. А жители селения, узнав, что среди русских есть художник, завалили его заказами, прося написать на память на принесённых ими веерах кто русскую азбуку, кто японскую русскими буквами, кто цифры, кто русские имена. Заказов было так много, что Василий Михайлович в шутку сказал:

– Сдаётся мне, что Фёдор Фёдорович скоро сам будет просить, чтобы ему снова связали руки.

Страсть японцев к надписям и картинкам была столь велика, что приводила Василия Михайловича в удивление.

– Это добрый знак, – сказал он Муру. – Рисуйте, Фёдор Фёдорович, сколько хватит сил. Искусство смягчает нравы. Это подаёт нам некоторые надежды.

И Мур продолжал рисовать, но так как он один не мог управиться с таким количеством заказов, то сначала ему стал помогать Хлебников, который тоже недурно рисовал, а затем и сам Головнин. Однако Василий Михайлович рисовать не умел, поэтому просто что-нибудь писал на веерах, которые некоторые жители порою приносили по десять штук сразу.

Один из японцев показал Головнину веер, на котором было написано по-русски: «Ах, скучно мне на чужой стороне! Иван Бибиков». Этот Иван Бибиков был в Японии с поручиком Лаксманом лет двадцать назад, но веер с его надписью имел такой вид, словно был принесён прямо из лавки. Японец хранил этот веер завёрнутым в нескольких листах тонкой бумаги и едва позволял до него дотрагиваться. Рассматривая веер, Василий Михайлович подумал: «Благодаря случаю мы узнаём, через столь много лет, что был здесь русский человек Бибиков. Не то ли может случиться и с нами, которым судьба, может статься, готовит конец в неизвестности от наших соотечественников?»

Он сказал своим товарищам:

– Может быть, и наши надписи прочтут наши соотечественники когда-нибудь через много лет и узнают о нас. А посему не будем отказывать японцам в их просьбах.

На следующей остановке пленников ждала целая толпа обывателей с веерами, аккуратно завёрнутыми в бумагу. Здесь каким-то непостижимым образом уже знали о том, что приближающиеся русские охотно оставляют памятки о себе. Таким образом, за всю дорогу пленникам пришлось расписать несколько сот вееров. За это они получили столько же учтивых поклонов по-японски, а изредка и с одариванием каким-либо лакомством или горстью душистого японского табака.

По мере приближения к городу Хакодате, – теперь уже выяснилось, что пленников ведут именно в этот город, – содержание их становилось менее суровым. Их уже развязали, но трубки ещё боялись давать, чтобы они не умертвили себя при помощи чубуков. Поэтому курить по-прежнему приходилось из рук конвойных.

– Что же их заставляет так бояться нашей смерти?! – воскликнул с великим возмущением Хлебников, которому особенно не нравилось это курение из рук грязных конвоиров. – Разве будет человек сам убивать себя, пока в нём ещё жива надежда, как в нас?

– Надо думать, они судят о нас по себе, – сказал Головнин. – Испанские миссионеры пишут вот, что японцы, особливо знатные самураи, часто распарывают себе брюхо, ежели император, или князь, или даже менее знатный начальник выразит им своё неудовольствие.

– Что же, они так презирают жизнь, что по всякому пустяку выпускают себе кишки?

– О нет, – отвечал Василий Михайлович. – Это происходит, вероятно, потому, что они боятся гнева своих князей и начальников больше смерти. А император почитается у них за божество.

– В таком разе они должны быть хорошими солдатами, – мрачно заметил Мур.

– Может статься, когда-нибудь и будут, – согласился Василий Михайлович. – Но вспомним, Фёдор Фёдорович, – и он улыбнулся, – что нас, восьмерых русских пленников, связанных по рукам и ногам, ведут двести солдат и прислужников и даже курить заставляют из чужих рук.

Вскоре к собирателям всяких рисунков, автографов и надписей присоединилось множество якобы просто любопытствующих японцев, и едва усталые пленники успевали расположиться на отдых, как они начинали шнырять среди них, кланяться и расспрашивать о самых разнообразных вещах. При этом все ответы пленников старательно записывались кисточками на листках бумаги. В такую же точно бумагу они тут же шумно сморкались и бросали её на землю. Но более всего находилось любителей по собиранию русских слов, будто каждый японец составлял для себя словарь.

Была ли это на самом деле простая человеческая любознательность, желание, вопреки всяким запрещениям, познакомиться с нравами и языком чужеземцев, случайно попавших к ним, но Василию Михайловичу это показалось иной страстью, и потому он сказал своим товарищам:

– Мне мыслится, что японцы делают сие не из любопытства, а по приказанию начальства. Посему будем соблюдать осторожность в наших ответах. Помните это, друзья!

Глава 8

Японская тюрьма

Чем дальше пленников вели на юг, тем чаще встречались на их пути селения. Уже близко был Хакодате. Вскоре оттуда