Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

своей неожиданностью: живы ли ваши отец и мать, как их зовут, есть ли братья, сколько их, имеются ли у них дети? Из какого города родом и во сколько дней из этого города можно доехать до Петербурга? Какие должности офицеры исполняют на корабле, в море, и что они делают, находясь на берегу, и велика ли в таких случаях вверяемая им команда?

Все вопросы и ответы Головнина аккуратно записывались писцами с поразительной быстротой. Писцы всё бегали и бегали кисточками по лежащим перед ними листам бумаги, а Василий Михайлович, переводя порою взгляд с их кисточек на стены, где висели кандалы и плети, думал: «Должно быть, бумага и пытки дружно живут в этой стране. Грамота не пошла им на пользу».

Начальник недовольно спросил:

– Капитан Хаварин, вы все служите на одном корабле, а родом из разных городов. Как это может быть?

Василий Михайлович сразу понял этот вопрос, который мог показаться с первого раза глупым, и насторожился.

Должно быть, гимниягу хотел выяснить, не являются ли пленные русские офицеры командирами отдельных частей войск и не прибыли ли они в Японию для разведки, за которой последуют военные действия.

Василий Михайлович спокойно ответил:

– Мы служим не городам, а нашему отечеству и государю.

– Так… – японец кивнул головой.

Затем он велел показать Головнину карту, которая оказалась искусно сделанной копией с русского академического глобуса, и просил показать на ней путь «Дианы».

Допрос затянулся на несколько часов.

Пленники возвратились, наконец, в свою темницу, и тишина её после долгого и утомительного допроса показалась почти отрадной. За время отсутствия пленников японцы успели соединить коридор Головнина с коридором при клетушке Мура, а посредине устроили место для поста внутренней стражи.

– Японца говорила, – сказал Алексей Василию Михайловичу, – теперь хочешь шуми громко, хочешь тихо, как хотела.

«Наверно, собираются подслушивать, что мы будем говорить между собою, – решил Василий Михайлович и, вспомнив лукавые вопросы японцев и карту, срисованную с русского глобуса, подумал: – Они неплохие шпионы».

Потянулись унылые тюремные будни, когда один день так походит на другой и неволя становится более ужасной, чем любая казнь.

Утром рано приносили воду для умывания, потом завтрак, состоявший из нескольких кусочков солёной редьки, солёного огурца, рисовой каши без всякой приправы. Затем являлись Ямамото и Кумаджеро с лекарем Того, которые спрашивали, не нуждаются ли в чём-нибудь пленники. Однажды штурман Хлебников, который тяжелее других переносил неволю, ответил на этот повторявшийся каждый день вопрос:

– В свободе!

…По ночам Василию Михайловичу снились кошмарные сны: то ветка цветущей яблони, под которой его пытают железом, то лошадиные зубы Ямамото. А иногда ему снилось море, его бескрайные просторы и волны, блестевшие, как шёлк, и лёгкий ветер, треплющий гюйс на мачте. И это тоже было страданием, ибо он просыпался в тюрьме. Сон уже больше не приходил к нему. Он не спал по нескольку ночей кряду. Под скамьёй его жил сверчок, и Василий Михайлович, по ночам слушая его трюканье, завидовал сверчку, что он может уйти отсюда.

«Почему они нас не убивают? – думал он. – Боятся ли русской державы или им нужно что-нибудь выпытать от нас? И что делается сейчас в нашем отечестве?»

Мур заболел: у него появились боль в груди, кашель, жар. Лекарь Того прописал ему лекарство из кореньев и трав. Но Мур жаловался на плохое питание, говоря, что при такой пище никакие лекарства не приносят пользы. И однажды впал в такое раздражение, что стал кричать на Того. Лекарь терпеливо выслушал его крик, затем стал пятиться к двери, кивая головой, и скрылся.

В тот же вечер пришёл в тюрьму Отахи-Коски, который был вторым чиновником в городе. Он спросил у Мура:

– Что русские едят во время болезни?

– Что назначит лекарь, – мрачно отвечал Мур.

– Однако, что обыкновенно?

– Ну, курицу варёную…

Тогда Отахи-Коски с серьёзным видом стал подробно расспрашивать, как русские приготовляют суп из курицы. Всё сообщённое Муром записал и обещал непременно это сделать. Этот же самый Отахи-Коски через несколько дней пообещал узникам и мяса, и масла, и молока, говоря, что русские такую пищу очень любят. Но прошла неделя, а ничего обещанного пленники не видели. Когда Мур напомнил Отахи-Коски о его посулах, тот насмешливо ответил:

– Да, да, я обещал, но коровы ещё ходят в поле…

В те дни, когда пленников не водили на допрос, у них в тюрьме по целым дням торчали Кумаджеро и Того. Они приносили с собою бумагу, тушь, кисточки и начинали записывать русские слова, составляя лексикон. Для этого они таскали всякую всячину и спрашивали, как это называется по-русски. Их любопытство было назойливым и подозрительным.

Но более всего японцы и здесь доставляли хлопот пленникам своей любовью к автографам, которые они заставляли писать и на листках бумаги, и на веерах. Собиранием автографов занимались и знатные чиновники, и простые караульные солдаты, иногда сразу приносившие по десять-двадцать вееров.

– Торгуют они вашим писаньем, Василий Михайлович, – сказал однажды Макаров, сидевший теперь вместе с Головниным в одной клетке. – Писните что-нибудь такое, чтобы у них от того в носу закрутило.

И Василий Михайлович «писнул»… Когда один из знатных японских чиновников обратился к Головнину в третий раз с просьбой написать «что-нибудь получше» на его веере, то он написал: «Если здесь будут когда-нибудь вооружённые русские, то они должны знать, что семерых их соотечественников японцы захватили обманом и коварно посадили в тюрьму, как преступников, без всякой причины. Несчастные, они просят земляков своих отомстить за них достойным образом». И подписался: «Капитан-лейтенант Головнин».

– Что это такое? – вкрадчиво спросил японец.

– Русская песня, – ответил Василий Михайлович. – Берегите её, и когда в другой раз здесь будут русские, покажите им.

Но японец оказался не столь глупым, как можно было предполагать. Приложив исписанный Головниным веер в знак благодарности ко лбу и низко поклонившись, он отправился в клетку к Хлебникову и попросил его перевести написанное. Когда Хлебников прочёл написанное на веере, его ударило в пот от волнения. Он не знал, что ему делать, и вертел веер в руках с таким видом, будто на нём надпись была сделана на незнакомом ему языке. Японец же в это время наблюдал за ним, не спуская глаз. Наконец Хлебникова осенило сказать:

– Это очень старинная русская песня, написанная на древнерусском языке, который знают у нас только очень образованные люди, а я не изучал.

Японец удовлетворился ответом и ушёл. Головнин же, узнав о том, что произошло в клетке Хлебникова, дал сам себе слово больше никогда таких надписей не делать, чтобы не подводить