Г. М. Пулэм, эсквайр - Джон Марквэнд

— Нет, у этих, теперешних, кишка тонка, — продолжал Боджо. — Неудобно, конечно, хвалить себя, но у нас мужества было хоть отбавляй. Вспомните ту игру, когда мы были на пятиярдовой линии. Мяч у Иэля, первый гол… Потом мяч попадает к Данбару, но Данбар медлит. Вот это была игра! Ты ведь тоже играл, Сэм. Ты же помнишь.

— Ну еще бы.

— В таком случае, давай расскажем Джонни. Джонни, ты помнишь? Второй тайм… Мяч у Иэля… Гол… Мяч на пятиярдовой линии должен взять иэлец, я хочу сказать — Данбар… Разве ты не помнишь?

— Нет, Браун, не помню, — признался Рэнсом.

— Нет, вы только послушайте. Как ты вообще дошел до жизни такой? Меня зовут Боджо. Произошло это так… если вам, ребята, не скучно…

Конечно, скучно никому не было.

— Ну хорошо. Происходило все так. Сэм находился вон там, я здесь, а ты, Джонни, на месте иэльского центра нападения; Данбар сразу же позади тебя, вот тут… Ты пасуешь назад, и мяч оказывается у Данбара.

Я почувствовал к Рэнсому легкую жалость. Он отчаянно силился следить за рассказом Боджо, но, судя по выражению его лица, ничего не понимал.

— Вот, собственно, и все, — возобновил свое повествование Боджо. — Я прошел между игроками и схватил мяч. Если бы не удалось мне, то мяч схватил бы ты, Сэм. Ты находился вон там, примерно за пианино, а я здесь.

— Говоря точнее, — вмешался Сэм, — ты находился немножко левее и передвигался по диагонали. Если бы нашлась бумага и карандаш… у кого есть карандаш?

В эту минуту я увидел Боба Кэррола. Он подошел к пианино и заиграл. Как только послышалась музыка, все сразу стало лучше. Для начала Кэррол сыграл «Забей мяч во славу Гарварда», и все подпевали ему.

— Давайте споем «Я хочу быть мальчиком из Иэля», — предложил кто-то.

Я подумал было, что петь такую песню в присутствии жен и детей не следовало бы, но в следующую минуту уже орал вместе с остальными: «Мама, я хочу скорее стать мужчиной, но и мальчиком из Иэля тоже хочется мне быть».

Потом Боб сыграл «Старый Нью-Йорк», потом кто-то заказал «Красотку с обложки журнала», после чего все запели артиллерийскую песню, хотя я, как пехотинец, не очень люблю ее. Просто удивительно, как много всяких песен приходит на память, стоит вам только начать петь.

— Ребята, давайте споем «Прощайте, девушки, я покончил с вами!» — крикнул Боджо.

— Минуточку, — повернулся к нему Боб, — а как там дальше говорится?

Наступила пауза; все мы пытались припомнить слова песни, пока наконец не послышался робкий голос Рэнсома:

— «Я покончил со всеми соблазнами, и вы больше не нравитесь мне. Прощайте, девушки, прощайте, милые, прощайте навсегда».

— Молодец, Джонни! — одобрительно закричал Боджо. — Покажи им, Джонни, как надо петь!

37. Снова дома

Становилось поздно, надо было возвращаться домой, и я стал пробираться через столпившуюся вокруг пианино толпу, И тут неожиданно я увидел ее. Мне как-то и в голову не приходило, что она могла приехать сюда с мужем. Я оказался лицом к лицу с Мэрвин Майлс, и шум и люди вокруг нас вдруг перестали существовать. Только где-то далеко-далеко снова запели: «Прощайте, девушки, прощайте навсегда». Не знаю, сколько времени мы так простояли, не спуская глаз друг с друга, но помню, что в первое мгновение я был сам не свой и весь похолодел. Она стояла какая-то чужая и озадаченная. И лицо, и волосы были теми же, какими я их запомнил. Через руку у нее свисало норковое манто. На ней были жемчужное ожерелье и бриллиантовый браслет, а на пальце я заметил обручальное кольцо с алмазом. Выглядела она очень нарядной и очень богатой.

Затем я услышал ее голос, — точно так же она обращалась ко мне, когда мы встречались с ней в моих мечтах.

— Гарри! Дорогой Гарри!

— О Мэрвин, здравствуй.

И она поцеловала меня. Я совсем не ожидал этого и был потрясен до глубины души. Только ее поцелуй заставил меня вспомнить, где я; и я тотчас же подумал, заметил ли кто-нибудь эту сцену и расскажет ли Кэй. И все же меня бесконечно обрадовало, что она поцеловала меня, — это было так похоже на нее.

— Дорогой мой, — обратилась ко мне Мэрвин, — да ты все такой же! — И она засмеялась.

— Очень рад встретить тебя, Мэрвин.

Голоса вокруг нас стали громче. Казалось, мы с Мэрвин какое-то время отсутствовали, перенесясь куда-то, где были только вдвоем, и теперь вернулись. Должно быть, я всегда верил, что мы обязательно встретимся, и вот встреча произошла. Этот краткий миг был наш, только наш. И никого, кроме нас, не было в этом шумном, переполненном зале. В течение какого-то мгновения мы снова принадлежали друг другу.

В ее взгляде, устремленном на меня, я читал не любопытство, а дружеское желание узнать, что произошло со мной за это время.

— Кэй здесь? — спросила Мэрвин. Она, очевидно, заметила мое удивление и тут же, прежде чем я успел ответить, быстро добавила — Я же знаю ее. Разве ты не помнишь?

— Конечно, помню. Кэй уехала домой. У нее разболелась голова. Ее повез Биль Кинг.

— Кто? Ах Биль! — Я догадался, что перед мысленным взором Мэрвин вереницей промелькнули воспоминания прошлого. — Мы с Билем часто говорим о тебе.

Она сощурила глаза и слегка нахмурила лоб, как делала обычно.

— Какая неожиданность, — продолжала она. — Я до сих пор не могу прийти в себя. Это напоминает мне тот день, когда ты взял меня на футбол. Я тогда страшно растерялась. Ты помнишь?

— Конечно.

— Все как-то забавно, словно и в самом деле…

— Что «в самом деле»?

— Не важно. Ты видел Джона?

— Да. Он там, около пианино, вместе с Боджо Брауном.

— Боджо? Это тот, о ком ты часто рассказывал и кто однажды обедал с нами? Он тоже ездил с нами на зимний пикник?

— Нет, ты имеешь в виду Джо Бингэма. Он сейчас в Чикаго.

Воспоминание о тех днях вызвало у меня легкую грусть. Мне не хотелось ворошить старое.

— Все это… — продолжала Мэрвин. — Вот потому-то я и вышла замуж за Джона.

Я не мог понять, почему ей хочется объяснить мне, что заставило ее выйти замуж за Джона.

— При нашей первой встрече он показался мне таким похожим на тебя. И взгляд у него был такой же тревожный. Сегодня вечером он отправляется на обед, где соберется только мужское общество.

— Я знаю.

Мэрвин снова нахмурилась, как всегда делала раньше, и обвела глазами зал, как обычно делала Кэй. Я заметил, что ей здесь не по себе и хочется бежать как можно скорее.

— Гарри, а почему бы нам не пообедать вдвоем в нашем номере?

— В каком номере? — спросил я, и Мэрвин засмеялась.

— В гостиной нашего номера в отеле «Салгрэйв».

Нашлось бы немало причин, почему мне не следовало бы принимать ее предложение. Во-первых, я должен был вернуться домой и развлекать Биля; во-вторых, мне, очевидно, полагалось заехать куда-то за Глэдис. Но вместе с тем я не видел никаких серьезных оснований ответить отказом, тем более что страстно хотел побыть с Мэрвин.

— Ну что ж, с удовольствием, если в этом нет ничего дурного.

Я никогда не представлял себя обедающим с глазу на глаз с чужой женой и задавал себе вопрос, что скажу Кэй, но потом решил, что можно вообще ничего не говорить.

— Я знала, что ты так, и ответишь! — воскликнула Мэрвин. — Конечно, тут нет ничего дурного, дорогой. Пойдем отсюда, — сказала она и взяла меня под руку. Будь на ее месте Кэй, она бы сейчас же посоветовала мне не говорить глупостей, однако Мэрвин и Кэй всегда были разными людьми.

— Мы можем взять такси, — заметил я.

— Не нужно нам такси. Адольф ожидает у подъезда. Джон велел ему подать сюда.

Потом я оказался в машине рядом с ней; на ноги нам набросили плед, и Мэрвин сняла шляпу.

— Боже, как я рада, что вырвалась оттуда! Дорогой, ты помнишь, как встретил меня когда-то на вашей машине?

— Вместе с Патриком. Помню.

Ах, зачем только она заговорила об этом! Воспоминание о той встрече все еще вызывало у меня боль. Некоторое время мы молча сидели в темноте, наблюдая из машины за проносившимися мимо огнями. Я думал над тем, как произнесла она слово «дорогой». В минуту встречи это слово прозвучало по-иному. Сейчас же она сказала «дорогой», как могла бы сказать сестра, очень ласково, но не так, как в первый раз.

— Ты помнишь, как я читала тебе стихи?

— Да.

— Тебе всегда нравился Теннисон, и я никак не могла заставить тебя полюбить настоящую поэзию.

— Я все еще люблю Теннисона.

— «Пой, горн, пой», — продекламировала Мэрвин. — Ты помнишь: «Пусть дикое эхо летает. Пой, горн, пой, а эхо в ответ умирает».

Голос у нее был все тот же — музыкальный и чистый.

— Это очень печально, а мне хотелось бы услышать что-нибудь не такое грустное.

— Что ты! Тут нет ничего печального. Возьми меня за руку, дорогой.

Я нашел под пледом ее руку. Я понимал, что это нехорошо, но все же крепко сжал ее.