«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого - Марат Гринберг

памятнике «нерукотворном» слишком абстрактно и выспренно для иронического и библейски-прагматического мышления Слуцкого. Однако, подобно тому как Пушкин переписывает Горация и Овидия, Слуцкий в этом стихотворении осуществляет перевод последней воли Пушкина, сказавшего: «…чувства добрые я лирой пробуждал /…в мой жестокой век восславил я Свободу / И милость к падшим призывал» – в последней строке, как я уже говорил, звучит отсылка не только к Христу, но и к действиям Бога в основной еврейской молитве, амиде. Разумеется, переводы Пушкина и Слуцкого служат отражением их поэтик. При этом стихотворение Слуцкого также содержит намек на «компрометирующие» отношения Пушкина с тогдашними царскими властями. Как и Пушкин, Слуцкий мог бы заявить: «Мне было бы просто писать о том, чего от меня требовали, но я никогда не упускал возможности сотворить добро»[305]. Примечательно, что «о том, чего от меня требовали» относится здесь к стремлению создавать свободолюбивые стихи, а «возможность сотворить добро» – результат сотрудничества с царем.

3

Семейная, поколенческая генеалогия – органичная часть герменевтики Слуцкого, что видно из его нарративов, посвященных отцу и деду. Она же находится в фокусе его перечитывания Пушкина. Слуцкий ставит под вопрос важность этой генеалогии в коротком стихотворении того же, позднего, периода:

Стихи,

             что с детства я на память знаю,

важней крови,

                           той, что во мне течeт.

Я не скажу, что кровь не в счeт:

она своя, не привозная, —

но – обновляется примерно раз в семь лет

и, бают, вся уходит, до кровинки.

А Пушкин – ежедневная новинка.

Но он – один. Другого нет

[Слуцкий 1991b, 3: 179].

Отталкиваясь от этого стихотворения, Соловьев пишет:

Хотя в анкетном смысле Слуцкий был чистокровным евреем, ощущал он себя в одинаковой степени и русским, и евреем, в этом не было противоречия или надрыва, ему не требовалось перехода в православие, чтобы перекинуть мостик над бездной.

Потому что бездны для него здесь не было. Ему претили любые формы национализма, не было нужды отказываться от еврейства ради русскости или наоборот, оба чувства присущи ему естественно, изначально. Он их, однако, различал: русскость была принадлежностью к истории, еврейство – отметиной происхождения, типа родимого пятна [Соловьев 2007: 368].

Если Слуцкий действительно никак не предчувствовал надвигавшегося кризиса, что могло вдохновить его на такие стихи? Через Слуцкого Соловьев выражает жажду раздвоенного рая, где русское начало связывалось бы с историей и творчеством, а еврейское оставалось бы биологическим признаком. К сожалению, у такого дискурса много общего с самыми одиозными дефинициями еврейской идентичности, возникшими в ХХ веке.

Это стихотворение – пример того, как Слуцкий вплавляет еврейскую культуру в собственные поэтические искания. С другой стороны, разве стихотворение не устанавливает своего рода иерархию, утверждая, что русская поэзия важнее еврейской крови? Иерархическое мышление здесь действительно присутствует, но его смысл надлежит оценивать в рамках всей цело-купности поэтического мышления Слуцкого. Почему кровь обновляется каждые семь лет и что означает это обновление, помимо чисто биологического факта? У числа 7, разумеется, есть важные библейские коннотации. Бог предавался отдыху на седьмой день; в честь этого каждые семь лет, по библейскому закону, настает год отдохновения, когда нельзя возделывать землю и надо прощать все долги. В сказании об Иосифе из Книги Бытия это число обозначает как изобилие и урожай, так и засуху и голод (в снах фараона, которые правильно истолковывает Иосиф). В свете сказанного то, что подразумевается под обновлением крови, выглядит уже не столь загадочно – это спираль поэта, новое наполнение колодца его творчества, в который текут Библия и Пушкин, а также другие стихи, «что с детства я на память знаю»: строки на идише, Бялик, Гёте, Вергилий, Шекспир, Шевченко, Маяковский и пр. Обновление может привести либо к тучным годам, либо к молчанию (Бог создал, а потом отдыхал – так же поступает и поэт), но без обновления творчество не может возобновляться и продолжаться.

Число 7 имеет особый смысл и в биографии Слуцкого. Как указывает М. В. Копелиович, при жизни поэта сборники его стихов выходили регулярно начиная с 1960-х, за исключением семилетнего промежутка между 1964 и 1971 годами. Временной разрыв образовался между опубликованными стихами о холокосте и ключевыми произведениями – «Черта под чертою. Пропала оседлость…» и «Теперь Освенцим часто снится мне…». Соответственно, обновление крови органически вписано в творческое наследие Слуцкого, связывая это наследие в одно целое. Главное же заключается в том, что он рассматривает свое еврейство в экзистенциальном, герменевтическом и биологическом ключе, причем биология, как выражение его библейской «чистой актуальности», тоже несет в себе творческий подтекст. Биология Пушкина (его африканские корни) служит Слуцкому, что будет показано дальше, прототипом его собственной творческой витальности. В этом стихотворении Пушкин подан в монотеистическом ключе. Он подвержен вечному обновлению, как непрерывное время творения; отсюда и изменчивость его природы. Другое стихотворение позднего периода, «С юным Пушкиным всё в полной ясности…», дает емкую и трезвую оценку пушкинскому мифу в русской поэзии. Стихотворение служит Слуцкому введением к формулировке собственной своеобычности внутри русской традиции.

4

По словам Гинзбург, «любовь к Пушкину (непонятная для иностранцев) – верный признак человека русской культуры. Любого другого русского писателя можно любить или не любить – это дело вкуса. Но Пушкин как явление для нас обязателен. Пушкин – стержень русской культуры, который держит все предыдущее и все последующее. Выньте стержень – связи распадутся» [Гинзбург 2002: 302]. Блум говорит о Шекспире, что тот, по его мнению, почти в одиночку сформировал то, что мы называем западным мышлением. Слуцкий видит в Пушкине миф, а говоря шире – миф всей русской культуры, в нем заключенный. Иными словами, он не относится к этому мифу как к аксиоме или естественному факту жизни, но дистанцируется от него, анализирует его как человек со стороны. «С юным Пушкиным всё в полной ясности…» – стихотворение аналитическое и умозрительное. Вот его текст:

С юным Пушкиным всё в полной ясности,

и не существует опасности,

что припишут ему неприязнь

к мятежу или богобоязнь.

Поздний Пушкин дает основания

и для кривотолкования.

Кое в чем – изменился действительно.

Кое в чем – только дал предлог.

Так что даже не удивительно,

что втираются царь и бог

и что вежливые златоусты

норовят понавешать икон

в том