Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

герои книги. И готовятся из него, как Федоров мечтал воскресать мертвых из их праха, создавать хотя бы задел будущего – и заодно подпорку настоящему. «Память человека глубже его самого, и никто не может увидеть, что у нее на дне. А на дне у нее отблески того самого рая, который был до начала общей истории и будет после конца каждой отдельной. Ну, если, конечно, там не будет ада».

Возможно, и будет. Вполне возможно, что в самой этой работе по сохранению прошлого, черт ушедших эпох, ее вещей и ее даже воздуха, уже таится порочный импульс. Ведь как настоящее зачеркивает, выталкивает прошлое, так и прошлое, при слишком сугубом к нему внимании, элиминирует будущее, не говоря о настоящем. Вот и теряется в городе, «знакомом до слез», не только больная памятью Марина Львовна, но и плутает даже в собственном районе весьма четкий и собранный Кирилл. А все эти чудики-фрики на блошином рынке, будто только сейчас в сиквеле «Ладоней» Аристакисяна готовые сниматься, они же там не только профита ради, но – прибило их на такой вот обитаемый еще остров, мусорный остров. Там они как-то согреваются друг о друга, о вещи («вещи в его представлении находились в связи с людьми и между собой и указывали друг на друга, притягивались друг к другу, так что, вникнув в эту систему связей, можно было найти правильное решение, как всегда удавалось ему найти нужную вещь в хаосе старья на блошином рынке»). Такая вот «тяга к немедленному соучастию», поделенная на распад времен и страх старости и смерти, помноженная на ностальгию.

Распадающееся от Альцгеймера сознание Марины Львовны, разрушение ее памяти – и мира вокруг ей вослед – возможно, слишком прямолинейная метафора ностальгического. Но и – одно из самых тонких, сильных в своей проникновенной, почти иммерсивной стыдности описаний этой болезни. «Оказывалось, что он помнит все ее заминки, все паузы в поисках забытого слова, в которые она проваливалась без шансов выбраться, а он мог помочь ей, но вместо этого ждал, пока она найдет потерянное сама. Он вспоминал мать на кухне, где она пыталась навести порядок, не замечая, что Кирилл за ней наблюдает: то и дело она застывала в размышлении со сковородкой, масленкой или еще чем-нибудь в руках, разглядывая вещь так, точно видела впервые и старалась понять, для чего эта штука и где ее место. И каждое ее неуверенное, нелепое движение царапало саднящую от стыда память, каждый пришаркивающий шаг был шагом навстречу близящемуся концу. В эти ночные часы его вина за дневную раздражительность и частые срывы распухала до вины за то, что остановить время не в его власти. И все его коллекции, пытавшиеся на свой лад законсервировать время, не могли ему здесь ничем помочь, не служили ни оправданием, ни защитой».

Толстовская беспощадная к себе исповедальность и – символическое, о том, что он помнит то, как она забывает. Так, по сути, Кирилл и сохраняет то прошлое, что разрушается, забывается, то, чего нет. Такая вот память о забытом.

Линии и Марины Львовны, и Кирилла приведут их в Нью-Йорк – общепринятый символ нового, самотворящегося (self-made) мира с укороченной историей в кильватере. Но большая часть книги – это ретроспекция, воспоминания о Москве. И кто скажет, чей удельный вес склонит их чашу?

Свечкозатухатели

Дмитрий Галковский. Письма сестры. М.: Издательство книжного магазина «Циолковский», 2019. 176 с

После своего термоядерного кирпича – двух, вернее, ведь 2 тома – под названием «Бесконечный тупик», гиперрозановского компендиума всего и вся, который сейчас действительно изучают исследователи (см., например, недавнюю книгу С. Оробия о Галковском), Дм. Галковский выпускал только то, что можно было бы назвать паралитературой. Сборники своих статей, антологию советской поэзии, «2331 отрывок из произведений и писем Николая Ленина» и так далее. Второго «Тупика» или чего-либо подобного никто и не ждал – такие вещи пишут за жизнь в одном единственном экземпляре.

Но «Письма сестры» при этом – паралитература даже в квадрате. Ибо это – действительно письма сестры (поэтому, возможно, в книге и нет аннотации). По-настоящему паранойяльные, склочные, обиженные, исполненные ярости. «Мне представляется, что эти письма представляют собой законченное художественное произведение», сообщает автор (в роли составителя-публикатора – его любимая ипостась в последние десятилетия) в своем предуведомлении к книге в абзац объемом.

Да, розановская традиция выставления самого интимного, дорогого и постыдного, копания в складках своего грязного белья и почти incestuous sheets («Гамлет») еще как присутствовала в «Тупике» – пассажи об алкоголизме, болезненной любви к жалкому отцу, о конфликтах с семьей, о прекрасном и жутком детстве. Но здесь – 140 страниц писем сестры и 30 его опровержений, оно же – история семьи. Семьи и – болезни, historia morbi.

Сестра пишет, вопрошает, воет – почему Галковский не пускает ее к себе домой, увидеть племянников, почему ей одной тянуть старуху-мать, что делать, чтобы покрыть кредитом кредит. «Мать на рынке мою молодость изломала, в Польше насиловали меня и выгоняли на улицу. Ты меня в жизни только обижаешь, за что? Почему вы такие все злые, жестокие? Сколько в вас гадости! Почему мое сердце доброе и заботливое, а вы все звери? Я сейчас шла и на всю улицу плакала, кричала от боли. Разве ты брат? Кто ты?»

И через 20 с лишним страниц ответ – в этом монологе с самим собой («мои ответы опубликованы тоже, но в общем потоке это менее одного процента» – это уже Галковский): «Ты не Галковский, ты – черт. У тебя нет фамилии, ты – черт. За тобой нет рода, ты черт, ты нехристь, ты от дьявола не отрекся, ты – черт. У тебя нет друзей. Это чертоногие с перепонками на ногах. У тебя нет сестры, была однофамилица, потому что ты – черт. Альбом семейный мой, с моими детскими фотографиями верни, черт! А то я в суд буду обращаться…» Галковский, его жена и даже дети – «свечкозатухатели».

Галковский дает ей выговориться – письма, кстати, за самые последние годы – и приводит краткий дайджест своих семейных отношений. Раскрываясь, обнажаясь тут опять же и – давая хороший материал для будущих биографов, кстати. О двух детствах: его – в квартире на Патриарших, с блестящими еще родителями и их друзьями, и – сестринского, позже, уже в Нагатино, «жили мы в панельном угробище с соседями-дебоширами, отец спился, а мать остервенела от поломатой жизни». «Из детских воспоминаний, редких встреч и телефонных разговоров я создал иллюзию семейной жизни – если зажмурить глаза, похожую на жизнь настоящую». И если уже «Бесконечный тупик» был автобиографичен