Династии Сперанских, Филатовых, Живаго, Овчинниковых и ХХ век. Записки счастливого человека - Алексей Адрианович Овчинников

За безупречный внешний вид, исключительную вежливость и изысканность манер он получил у нас прозвище «Джентльмен». В молодости Федор Александрович был вхож во многие аристократические дома, дружил с семьями Голициных, Аксаковых, Сиверсов, в воспоминаниях которых мне не раз попадались имена Петровских – Федора и его брата Михаила, который был старше Федора на три года. Михаил Александрович тоже был литературоведом и известен переводами с французского и немецкого языков многих произведений Мериме, Гюго, Бальзака, Флобера, Золя, Прево и Гофмана. Он был репрессирован в начале тридцатых годов и, находясь в ссылке, пересылал свои переводы в Москву своему брату и его супруге. Михаила Александровича расстреляли в 1937 году, а его малолетнего сына Сашу Федор Александрович и Мария Васильевна вырастили как своего собственного сына. Федор Александрович тоже был арестован в 1929 году как «участник антисоветской группировки в Государственной академии художественных наук (ГАХН)» и приговорен к высылке в Архангельск, однако в 1931 году он был досрочно освобожден по ходатайству Политического Красного Креста[102] и вернулся к своей работе. Джентльмен и его супруга, милейшая Мария Васильевна, очень нежно относились к старшим Сперанским и были постоянными гостями у них на веранде и в саду. Приходя к нам в гости, Федор Александрович непременно целовал бабушке и маме руку и, гуляя по саду, обязательно нюхал бабушкин душистый горошек, после чего закатывал глаза и говорил: «С’еst manifique!» На какой-то юбилей он подарил моему деду антикварное полное собрание сочинений Гёте 1870 года издания в 14 томах, прекрасно сохранившееся, но на немецком языке и напечатанное к тому же готическим шрифтом, в котором нельзя было разобрать ни одной буквы. Эти книги долго стояли без употребления у деда в кабинете на полке, пока, уже после его смерти, мы не отвезли их нашему немецкому другу Дитеру Венцелю, жившему в городке Косвиг в восточной зоне Германии. Дитер этим подарком был очень горд, сказав, что в современной Германии такого издания найти абсолютно невозможно. С Федором Александровичем было связано много смешных историй, одну из которых я расскажу.

Когда я окончил третий класс, отец подарил мне духовое ружье. Оно было как настоящее и стреляло маленькими свинцовыми пульками. Мы с моим приятелем Борькой Егоровым, будущим врачом-космонавтом, жившим неподалеку, подвесили на веревке к дереву консервную банку и начали стрелять по ней с высокого крыльца нашей веранды. Скоро я уже попадал даже в качающуюся банку, что было совсем не просто. Но затем банка нам надоела и захотелось пострелять во что-нибудь другое. Охотиться на собак и кошек мне было запрещено под страхом мгновенного изъятия ружья, а до грачей на верхушках старых берез пульки не долетали. Однажды мы сидели в нашем наблюдательном пункте у забора, выходящего на железнодорожную линию, и ждали поезда, чтобы пальнуть по вагону. Но неожиданно увидели, как на противоположной стороне линии из калитки своей дачи вышел Фёдор Александрович Петровский. Он уселся на лавочку у калитки и развернул газету. Не помню, кому первому пришла в голову идея стрельнуть в Джентльмена, Борьке или мне: ведь запрета стрелять в него мы не получали. Тщательно прицелившись чуть повыше газеты, я выстрелил. Профессор уронил газету, вскочил и быстро исчез за калиткой, а мы бросились бежать и несколько часов отсиживались на пустыре за дачей, где поклялись никогда и никому не сознаваться в содеянном преступлении. Много лет спустя моя приятельница Лена Держинская, внучка Елены Сергеевны, вспоминала, как жутко, оглашая окрестности (он был очень вспыльчив), орал Фёдор Александрович, оповещая всех, что его хотели убить. Вечером того же дня к нам пришла пить чай жена Джентльмена и рассказала, что Фёдора Александровича обстреляли у их калитки. Мой отец покосился на нас с Борькой, но мы сидели молча, опустив глаза в чашки. Пули, по словам профессора, свистели над его головой, а одна даже попала ему в грудь, но, к счастью, ударилась в университетский значок, благодаря чему он остался в живых. Тут Борька не выдержал. «Этой пулькой убить нельзя, да мы и стрельнули-то всего один раз», – пискнул он. Отец вернул мне ружье только на следующий год, взяв с меня честное пионерское, что мы не будем стрелять не только в собак и кошек, но и в наших соседей.

У Ксении Георгиевны Держинской, матери Кирилла Алексеевича, была дача недалеко от Николиной Горы. И неожиданно в 1983 году Держинские стали владельцами двух дач в совершенно разных местах Подмосковья, да к тому же на большом расстоянии друг от друга. Встал вопрос о продаже одной из них. Выбор пал на дачу в Деденеве. После долгих слез и сомнений Лена и Татьяна Павловна начали подыскивать покупателя. В 1985 году такой покупатель нашелся. Им оказался поэт Юрий Энтин. После смерти Кирилла Алексеевича и Татьяны Павловны Лена Держинская со своим мужем Мишей уже давно безвыездно живут далеко от нас, но мы продолжаем дружить. У нас много общих интересов и воспоминаний и каждый вечер, проведенный в их доме, доставляет нам много обоюдной радости.

Глава 15

Дачные соседи Коноваловы

Коноваловы стоят на особом месте среди наших дачных соседей. Они появились у нас на даче летом 1949 года, когда по рекомендации Елены Сергеевны Шамбинаго-Каптеревой-Василенко, которая была в приятельских отношениях с половиной московской интеллигенции, арендовали у Сперанских две комнаты на втором этаже большого дома. Мы с родителями к этому времени уже обживали только что построенный финский домик, а дед с бабушкой, Мариной и Сережей Ложкиным еще жили в старой даче, куда мы ходили завтракать, обедать и ужинать.

Николай Васильевич Коновалов был известным невропатологом, директором академического Института неврологии, вице-президентом Академии медицинских наук СССР. В те годы Институт неврологии находился в старом здании на улице Щипок недалеко от Павелецкого вокзала, а потом, еще при жизни Николая Васильевича, переехал в новое здание на Волоколамском шоссе. Николай Васильевич был серьезным и внешне очень замкнутым, редко улыбающимся человеком невысокого роста, с правильными, можно сказать красивыми, чертами лица, с гладко зачесанными назад, почти черными волосами. Его привозила на дачу по субботам женщина-шофер на служебной «Победе». Он страдал хроническим заболеванием легких, часто заходился в приступах кашля, плохо переносил холод и даже в теплую погоду часто появлялся на скамейке у теннисного корта в пальто с поднятым воротником и в шляпе, надвинутой на лоб. Он любил смотреть за игроками и, хотя на моей памяти сам в теннис не играл, спорту был не чужд. В молодости, еще до революции, он был