Депутатский запрос - Иван Афанасьевич Васильев

лесов. Чему бы дивиться и что постигать? Чуть не полсотни весен хранила память, что даст еще одна? А вот же дала! И такое, чего не было во всех предыдущих, — полную слитность. Хотя я и сказал — жил на природе, однако не в буквальном смысле. Городской образ жизни успел заглушить во мне детские и более поздние ощущения, генератором мыслей и чувств был город, его люди, его ритмы, а теперь вот в Усть-Дёрже средой обитания и источником мыслей и чувств стала природа, только она одна, ибо ничто другое не занимало ум, не волновало душу, — и во мне вдруг возникло ощущение, что я тут не посторонний, не откуда-то взявшийся, а такая же часть природы, как вода, как лоза, сотворен ею и повинуюсь ее законам, что я вовсе не господин над нею, как мнилось мне из окна городской квартиры. Это и есть полная слитность. Выброшенные на берег льдины, усеянное звездами ночное небо, росы и туманы, березняки, словно белостенные с зелеными куполами храмы, заросли иван-чая на старых траншеях, неумолчный шум речных перекатов, цветущие яблони и крикливые галки, птичьи песни и звенящая тишина — все это стало теперь, выражаясь трафаретно, моим наполнителем, предметом внимания и объектом изучения. Красотой и величавостью оно распирало душу, вливало что-то такое, от чего душа трепетала тончайшими оттенками сладостных ощущений, а мощью своих таинственных законов всецело захватывало ум, понуждая его к постижению таинств.

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик —

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

(Ф. Тютчев)

29 ноября 1984 года

Я взялся за перо, чтобы по въевшейся привычке газетчика остановить на бумаге мгновение. А то, что давала, чем насыщала меня теперь природа, действительно походило на импульсы: толчок — и озарение, иной раз столь краткое, что не успеешь облечь в слово, как оно уже исчезло, и тогда начиналась изнурительная погоня за ускользнувшей вспышкой — она была свежей, яркой, и так хотелось нарядить ее в красивую словесную одежду. Бывало, что и дни уходили на погоню, но озарение не возвращалось: не было повторения тех обстоятельств и состояния, что породили вспышку, я понял, что мгновения неповторимы, и стал носить в кармане блокнот, и со временем выработалась своеобразная технология удержания: заносил слово-два в блокнот, а потом садился к столу, клал перед глазами запись и усилием воли возвращал себя в те обстоятельства и состояние и искал форму выражения, то есть кроил словесную одежду. Иногда получалось, иногда никак. Но великое дело — тренировка. Худо ли, хорошо ли, но научился останавливать мгновения, на бумаге они укладывались в полстранички, а то и в несколько строк. А потом… Потом я вспомнил случавшийся в среде газетчиков спор: одни утверждали, что написать можно обо всем, на что падет глаз и укажет палец, другие говорили, что это чушь, и не видели в этом смысла. Из простого любопытства я попробовал разрешить спор: можно или нельзя, есть смысл или нет смысла. Я выбирал «объект» и подолгу глядел на него. На спуске к реке росла старая, уродливая сосна, а чуть поодаль стройная, молодая береза. Под сосной тропа; к стволу прибита жердь-поручень, несешь воду на коромысле — опираешься; сосна кроной свисает с берега, образуя шатер, под ним трава вытоптана — рыболовы укрываются от дождя и солнца; толстая, губчатая кора сосны изрезана ножами — вырезали на поплавки. Всем нужна старая, уродливая сосна, потому и проложили к ней тропу, а к красавице березе идти не за чем… Или обыкновенная полевая дорога, наезженная дедами и прадедами. Приглядитесь, как она проложена: ни одним колесом не захвачена нива, пригодная для хлеба. И гляньте теперь на машинную дорогу: она не признает нив, а только прямоту и ровноту… Или зимний бор после снегопада. Отчего под старыми соснами земля усыпана ветками, а под молодыми — ни хвоинки? Ветви старых сосен похожи на раскрытые ладони, снег на них ложится сугробами, и они не выдерживают, обламываются. Молодые же пропускают сквозь хвою. Так это же свойство старости — копить и жадничать, а у молодежи — все сквозь пальцы течет…

Для себя я разрешил спор: да, написать можно обо всем, на что падет глаз, если глаз родит мысль, а мысль найдет слово. Это занятие от безделья привело в конце концов к тому, что я понял смысл созерцания: из неодушевленного я извлекаю чувство, как будто в сосне и камне, в воде и облаке, в цветке и колосе скрыто нечто родственное мне, надо только разглядеть и извлечь, и тогда оно обогатит меня, причем это «нечто» столь богато, что никогда не повторяется, всякий раз поворачивается ко мне иной стороной и рождает иное чувство. Я очеловечиваю неодушевленное, и оно становится источником моих чувств и мыслей. В этом и есть великая сила воздействия природы на человека.

Так появились «Раздумья», которые потом мои редакторы назовут «лирическими миниатюрами», хотя, по-правде сказать, не лирика в них, а мысль, окрашенная чувством. Но тут уж на вкус и цвет товарища нет, один пишет — другой читает, и они не всегда понимают друг друга.

В обиходе «созерцатель» — далеко не похвальная характеристика, а между тем умение созерцать — редкая способность, не каждого и научишь. Однажды в поселке Криничный, под Мозырем, мне показывали картинную галерею. Под нее заняли бывшее школьное здание — восемь небольших залов, — уютное, тихое, оно стояло посреди полей в молодом парке, насаженном когда-то школьниками. Живопись была представлена богато, и этому можно было дивиться, но более, чем живописи, дивился я словам секретаря горкома, сказавшего, что здесь, у галереи, они хотят создать сад камней. «Зачем?» — не удержался я от вопроса. Секретарь пожал плечами, словно его обидела моя непросвещенность, и как-то нехотя обронил: «Пусть созерцают…» А ведь зря он так-то, лучше бы горячился, доказывал, сколь необходимо сегодня человеку умение созерцать. Пусть будут камни, пусть будут цветы, струи воды, лишайники, коряги — во всем скрыта поэзия, все способно пробудить чувство и мысль, надо только пожелать. Но как настроить себя на желание?

В Усть-Дёрже я, пожалуй, впервые разглядел со всем вниманием иного современного горожанина, выехавшего «на природу», и поразился примитивности его желаний и бездумности поведения. Он ничегошеньки не воспринимает. Спросите его вечером, когда вернется домой, что он получил, — не скажет, если не считать избитых «Хорошо отдохнул» или «Ох и надышался кислородом». А я имею в виду «чистых любителей», не «добытчиков». Последние ясны как стеклышко, им