Исповедь королевы - Виктория Холт

Она пришла испуганная. Я нежно обняла ее.

— Моя самая дорогая подруга! Тебе придется уехать! — сказала я.

— Ты отсылаешь меня прочь?

Я кивнула.

— Пока еще есть время.

— А ты?

— Я должна быть с королем.

— И ты думаешь…

— Я не думаю, Габриелла. Я не осмеливаюсь думать!

— Я не могу уехать! Я не оставлю тебя! Ведь здесь дети!

— Значит, ты такая же, как эти мятежники. Ты тоже забыла, что я все еще королева? Ты поедешь, Габриелла, потому что я говорю тебе, что ты поедешь!

— И покину тебя?

— И покинешь меня. Потому что таково мое желание! — сказала я, отворачиваясь.

— Нет! Нет! — закричала она. — Ты не можешь просить меня уехать! Мы столько всего пережили… Мы должны остаться вместе! Если я останусь, ты будешь чувствовать себя более счастливой, чем если я уеду!

— Счастливой? Иногда я думаю, что я никогда уже не буду счастливой снова. Но мне легче будет найти утешение, зная, что ты в безопасности, далеко отсюда, чем живя в страхе, что они сделают с тобой то, что сделали с Лоне. Так что немедленно начинай собираться! Артуа тоже едет. Все, кто может, должны уехать. Возможно, со временем придет и наша очередь.

С этими словами я выбежала из комнаты, потому что не могла больше этого выносить.

Я вернулась к королю. Из Парижа прибыли посыльные. Народ требовал, чтобы король присутствовал там. Если он не приедет, они пойдут на Версаль, чтобы привезти его. Они желали, чтобы он был в Париже. Они хотели «хорошо позаботиться» о нем.

— Если ты поедешь туда, то, может быть, не вернешься! — сказала я.

— Я вернусь! — ответил он так спокойно, словно собирался отправиться на однодневную охоту.

Народ требовал, чтобы его сопровождали братья. Я дрожала не только за мужа, но и за Артуа. Они говорили, что он — мой любовник. Это была старая сплетня, но сейчас старые сплетни вновь воскресили.

Карета стояла у дверей, и я проводила до нее Луи.

— Да хранит тебя Бог! — прошептала я.

Он пожал мне руку. Он был тверд. Он был совершенно уверен, что народ не причинит ему вреда. Однако я не могла разделить его оптимизм. Я спрашивала себя, увижу ли я когда-нибудь снова его лицо.

Я должна была чем-то заняться. Я не осмеливалась оставаться одна и размышлять. Я все еще наглядно представляла себе толпу, врывающуюся в Бастилию, и голову Лоне, насаженную на пику. Но вместо головы коменданта Бастилии я видела голову короля.

Я должна попытаться действовать как обычно. Что мне делать? Мои дети лишились гувернантки. Я должна найти для них новую гувернантку.

Некоторое время я размышляла и в конце концов остановилась на мадам де Турзель. Она была вдова, серьезная женщина, а кроме того, обладала тем качеством, которое теперь стало одним из самых ценных: преданностью.

Я сказала ей, что она будет назначена на эту должность, и она поняла, почему. Должно быть, она знала, что на улицах сжигали наши с Габриеллой изображения, что повсюду распространялись непристойные картинки и стихи о нас.

О да, мадам де Турзель все понимала, и мне хотелось сказать ей, как высоко я ценю ее за ту спокойную манеру, в которой она поблагодарила меня за оказанную ей честь и поклялась служить моим детям столько времени, сколько я ей позволю.

Я направилась в свои апартаменты. Мне хотелось побыть одной. Я ужасно боялась показать, какое беспокойство я испытывала. Что происходит с моим мужем там, в Париже? Неужели они зайдут так далеко, что убьют своего короля? Что мне делать? Должна ли я готовиться к бегству вместе с детьми?

Мне надо распорядиться, чтобы упаковали вещи, снарядили экипажи и держали их наготове.

Я направилась в апартаменты детей. Я должна была быть с ними, потому что опасалась предательства.

Мой сын принес мне книгу с баснями Лафонтена.

— Давай почитаем басню о лисице, мама!.. Я видел лисицу прошлой ночью. Солдат принес ее в…

Я задержала свою руку на его головке.

— Не сейчас, мой милый!

Он выглядел озадаченным.

— А где мадам де Полиньяк? — спросил он.

— Она в своих апартаментах. Она очень занята, — ответила его сестра.

— Сегодня все как-то не так! — сказал мой сын.

Потом он оживился:

— Мама, пойдем, я покажу тебе мой садик!

— Думаю, сегодня тебе лучше остаться дома, моя радость. В конце концов… да, я почитаю тебе!

Итак, я сидела и читала, в то время как мои уши напряженно ловили звуки, которые могли означать, что прибыл посыльный с такими ужасными известиями, которые я даже не осмеливалась представить себе.

Было уже одиннадцать часов, когда вернулся король. Я сидела в своих апартаментах и ждала, мучаясь от страха. Он вернулся в окружении депутатов Национальной Ассамблеи. Следом за ним шел всякий, сброд — мужчины и женщины, которые несли дубинки и орали.

Я услышала крик: «Vive le Roi!»[121] и почувствовала, что мое настроение улучшилось. Тогда я сбежала вниз, чтобы приветствовать его.

Он выглядел очень уставшим, но спокойным, как всегда. Его сюртук был испачкан, галстук съехал набок, и к его шляпе была прикреплена трехцветная кокарда.

Я была готова разрыдаться от чувства облегчения, и он тоже испытывал волнение.

— Ты должна была уже быть в постели! Зачем ты изнуряешь себя ожиданием? — сказал он.

Как будто всем нам было так же легко спать перед лицом всего этого ужаса, как ему?

Но эти люди не давали нам покоя. Все они столпились во внутреннем дворе.

— Король! — кричали они, а потом: — Королева! Дофин!

Я взглянула на мужа. Он кивнул. Я повернулась к мадам Кампан, которая на протяжении этих ужасных дней все время была рядом со мной.

— Пойди к герцогине де Полиньяк и скажи ей, что я хочу, чтобы моего сына немедленно привели ко мне.

— И Ваше Величество желает, чтобы его привела сама мадам де Полиньяк?

— Нет, нет! Скажи ей, чтобы она не приходила! Эти ужасные люди не должны ее видеть.

Мадам Кампан привела ко мне сына.

Король вывел его на балкон, и люди заревели:

— Vive le Roi! Vive le Dauphin![122]

Мой маленький сын поднял руку и помахал им. Это, казалось, растрогало их.

— Королева! — закричали они.

Мадам Кампан положила свою руку на мою. Я заметила, что в глазах ее промелькнул страх. Я знала, что она думала о том, что они со мной сделают, когда я появлюсь.

И все же я должна выйти, туда, на балкон. Если я этого не сделаю, они будут штурмовать дворец. Они приветствовали моего мужа и сына. Они не питали к ним злобы — по крайней мере, в данный момент. Но как насчет меня?

Я ступила на балкон. Про себя я бормотала молитвы и думала о матушке и обо всех предостережениях, которые она посылала мне. Интересно, думала я, смотрит ли она сейчас на меня с небес? Я была виновна в величайшей глупости, но по крайней мере сейчас я ее не опозорю. Если мне суждено умереть, я приму смерть, как полагается представительнице рода Габсбургов, так, как она ожидала бы от меня.

Я стояла там с высоко поднятой головой, полная решимости не показывать страха. Наступила тишина, которая, казалось, длилась долгое время… А потом кто-то крикнул:

— Vive la Reine![123]

Крики были оглушительными. Я почувствовала, что у меня кружится голова, но все же стояла и улыбалась.

Там, внизу, люди приветствовали меня, короля и дофина. Казалось, они больше не испытывали к нам ненависти. Они любили нас.

Но я уже не была такой дурочкой, как когда-то. Я знала, что любовь народа на следующей день может превратиться в ненависть. Осанна и распятие были совсем близко.

Наконец этот бесконечный день завершился, и мы в изнеможении бросились в постель. Луи сразу же заснул, а я лежала и думала о том, какие новые испытания ожидают нас в предстоящие дни.

На следующий день король рассказал мне о том, что произошло в Париже. Освеженный сном, он не показывал никаких признаков того, что ему пришлось пройти через тяжелое испытание. Я никогда еще не знала другого человека, который мог встретить несчастье с таким безразличием. Словно бы само божественное провидение специально подготовило его для той роли, которую ему пришлось играть.

Когда он приехал в Париж, его ждал мэр Байи, который был председателем третьего сословия, чтобы принять его и предложить ему ключи от города. Это возвращение к старым обычаям прибавило Луи оптимизма, который никогда не покидал его надолго. Все должно было закончиться благополучно.

Байи сказал:

— Я принес Вашему Величеству ключи от вашего доброго города Парижа. С этими словами обращались к Генриху Четвертому. Он снова покорил свой народ, а в данном случае народ снова покорил своего короля!

В этих словах было мало утешительного. Противопоставление Луи королю, которого французы всегда считали величайшим, выглядело оскорбительным. Но Луи не показал обиды и спокойно принял ключи. Могу хорошо представить себе, какие великодушные улыбки расточал он окружившему его сброду, сомкнувшемуся вокруг его кареты. Казалось, он не замечал их угроз, и это привело их в замешательство.