Исповедь королевы - Виктория Холт

Он смотрел на меня в молчании, словно припоминая каждую черточку моего лица.

Я услышала собственные глупые слова:

— Вы… вы приехали?..

Он не ответил. Да и зачем? Разве не было очевидно, что он приехал?

Тогда я вспомнила об ужасных криках толпы и о том, что они сделали с друзьями королевы.

— Сейчас не время приезжать. Здесь очень опасно! Все уезжают… — сказала я.

— Вот поэтому-то я и приехал! — ответил Аксель.

Трагический октябрь

Я начинаю чувствовать себя немного более счастливым, потому что время от времени могу свободно встречаться со своей подругой. Это немного утешает нас после всех тех несчастий, которые ей пришлось перенести, этой несчастной женщине. По своему поведению, своему мужеству, своей нежности она — просто ангел. Еще никто никогда не умел любить так, как она.

Даже сейчас я все еще содрогаюсь при воспоминании об этих базарных бабах, вернее, фуриях, одетых в белые фартуки, которые, как они кричали, предназначались для того, чтобы принять внутренности Марии Антуанетты. Они сказали, что сделают из них кокарды.

Это правда, что убийцы проникли в спальню королевы и пронзили ее кровать своими мечами.

Эти базарные бабы шли впереди и по сторонам кареты их величества и кричали: «Мы уже больше не хотим хлеба! У нас уже есть пекарь, жена пекаря и его мальчишка!» В окружении этой толпы каннибалов на шестах несли головы двух убитых охранников.

Малый Трианон был моим убежищем в прошлом. Теперь он стал моим убежищем от ужасов действительности. В прошедшие годы я закрывалась в этом маленьком раю и отказывалась обращать внимание на те уроки, которые мне навязывала моя матушка, и никогда не слушала предостережения Мерси и Вермона. Теперь я уезжала туда и пыталась забыть о разразившейся катастрофе. Я пыталась вернуть себе тот мир мечты, который старалась создать в прошедшие годы и в котором, как я все еще перила, я могла бы быть счастливой, если бы мне только удалось достичь его. Не то чтобы я просила слишком многого. Я верила, что в действительности я вовсе не стремилась к расточительности, не любила наряды и бриллианты. Если бы Роза Берген не была у меня все время под рукой, побуждая меня совершать расточительные глупости, если бы придворные ювелиры не были столь настойчивы, я бы никогда и не подумала покупать их товары. Нет, чего я действительно страстно желала — так это иметь счастливый дом и детей, о которых я могла бы заботиться. Прежде всего — детей, а еще — мужа, которого я могла бы любить. Я по-своему любила Луи. Возможно, мне следовало бы сказать, что я испытывала к нему огромную привязанность. Но точно так же, как он не годился для роли короля, он не годился и для роли мужа.

Он был добрейший и самый самоотверженный человек на свете. Но все его слабости были столь очевидны для меня! Даже когда он исполнял мои желания, я, возможно, больше уважала бы его, если бы он не делал этого. Он был таким человеком, которого можно было любить, но нельзя было полностью уважать. Ему недоставало той силы, которую каждая женщина требует от мужчины. Его народ тоже требовал от него силы, но он не смог дать ее ему, как не смог дать и мне.

Прощаю ли я себе те лихорадочные недели в Трианоне, те недели ожидания между роковым четырнадцатым июля и тем трагическим октябрьским днем, который, как никакой другой, стал поворотным пунктом в нашей жизни?

Возможно, да. Но даже сейчас, трезво размышляя о прожитой жизни и о смерти, такой близкой, оглядываясь назад через плечо, я думаю, что стала бы действовать точно так же.

Я любила Трианон больше, чем любое другое место в мире. И этот мир вот-вот должен был рухнуть мне на плечи. Вскоре я должна была потерять Трианон, своих детей… и свою жизнь. Итак, я ухватилась за эту непродолжительную идиллию. Я должна была жить полной жизнью. Я чувствовала в этом настоятельную необходимость, страстное желание, которого никогда не испытывала раньше.

Аксель прежде покинул Версаль, так как опасался тех последствий, которые могли бы возникнуть, если бы он остался при дворе. Он говорил мне, как страстно он желал остаться. Но он знал, что даже в то время его имя упоминалось в паре с моим, и понимал, какой вред принесет мне его присутствие.

А теперь? Теперь все было по-другому. Картина полностью изменилась. Теперь я нуждалась в нем. Я нуждалась в каждом друге, которого могла найти. И он заверил меня, что никогда в жизни я не найду такого друга, как он.

— Вы рискуете жизнью, оставаясь здесь! — сказала я ему.

— Моя жизнь — в вашем распоряжении. Я здесь, чтобы рисковать ею и потерять ее, если будет нужно! — ответил он.

Я расплакалась в его объятиях и сказала, что не могу позволить этого.

Но он ответил, что я не в силах предотвратить это. Я могу приказать ему уехать, но он не послушает меня. Он приехал, чтобы остаться со мной, чтобы быть ко мне еще ближе, чем опасность.

Он смешивался с народом. Он читал то, что распространяли обо мне. Он слышал в мой адрес угрозы, которые не хотел пересказывать мне. Но они привели его к решению остаться рядом со мной.

И в то время как я побуждала его уехать, на самом деле я страстно желала, чтобы он остался. Наша страсть была слишком сильна, чтобы можно было сопротивляться ей.

Трианон был идеальным гнездышком для любовников, и там мы могли встречаться без свидетелей.

Не думаю, что я когда-нибудь могла бы обманывать своего мужа. Я не относилась к тому типу женщин, которые могли притворяться, что любят мужа, и в то же время иметь тайного любовника. Луи знал о моих отношениях с Акселем де Ферсеном. Он прекрасно понимал, что я испытывала к шведскому графу такие чувства, каких ни к кому еще не испытывала. Правда, ходили слухи и о других мужчинах: о Лозанском, Куаньи, Артуа… и еще о многих других. Но все эти слухи были бессмысленны. Однако с Акселем де Ферсеном все было совсем по-другому. Луи уже давно знал об этом.

Было время, когда о нас с Акселем писали и показывали эти сочинения королю. Помню, как я страдала из-за этого в то время.

Тогда Луи догадался о моих чувствах к Акселю. Но я ясно дала ему понять, что никогда не приму его как любовника, пока буду рожать детей от мужа, «детей Франции». Я прекрасно осознавала свою обязанность.

Луи понял меня. В своей обычной добродушной манере он показал, что понимает меня и ценит мои действия. В то же время он знал, что я не в состоянии подавить свои чувства. Аксель уехал, и у меня родились другие дети. Луи все еще никак не мог компенсировать мне все унижение тех первых лет нашего брака.

Теперь между нами больше не было физических отношений. Они прекратились с рождением Софи Беатрис. Тогда мы верили, что у нас будет четверо детей — два мальчика и две девочки. Откуда нам было знать, что мы потеряем двоих детей и что, возможно, было бы лучше, если бы мы вообще никогда не дарили Франции детей? Ни один из нас не был рабом сексуальной страсти. Но моя любовь к Акселю отличалась от всех чувств, которые я когда-либо испытывала в прошлом. Наша физическая близость была лишь видимым проявлением нашей духовной связи. Этого никогда бы не случилось, если бы не лихорадочная атмосфера, окружающая нас, не это ощущение жизни изо дня в день, из часа в час. Ведь мы не знали, что принесет нам следующий час или день.

И Луи тоже желал, чтобы это случилось. Этот добрый, нежный человек желал, чтобы я прожила эти ужасные дни как можно более полнокровно.

Наступил август, непереносимо жаркий. Казалось, я вела две жизни — одну в пустом Версальском дворце, который оживляли только отголоски прошлого и предчувствие ужасающего будущего, а другую — в Трианоне, в моем счастливом доме. Это был совсем другой мир. Там на своем хуторе жили мои розовощекие и почтенные арендаторы, так не похожие на тех ужасных людей, которые несли палки и дубины и требовали хлеба и крови.

Мы встречались в сумерках. Я забредала в Храм Любви, носящий столь подходящее название. Там мы сидели, мечтали и беседовали. Хотя никто из нас не упоминал об этом, каждый раз мы думали о том, что, возможно, в последний раз будем лежать в объятиях друг друга.

Гвардейцы дезертировали! Однажды утром в Версале я проснулась и обнаружила, что там нет никого, чтобы защитить нас.

Четвертого августа короля заставили дать свое согласие на отмену феодализма, а также на то, чтобы на его статуе, которую должны были установить на месте Бастилии, сделали надпись: «Восстановителю свободы во Франции». Это статуя так никогда и не была установлена и теперь уже никогда не будет. Луи заявил, что хотя он готов отказаться от своих собственных прав, но не готов уступить права других людей. Тогда раздались крики, что короля нужно доставить из Версаля в Париж. Он размышлял о том, что бы это могло значить.