Исповедь королевы - Виктория Холт

Несколько недель спустя Лафайетт составил Декларацию прав человека в американском духе. Она положила начало декрету, который отменял передачу всех титулов по наследству и объявлял всех людей равными.

Я полагала, что Лафайетта временами беспокоило неистовство толпы, и он стремился поддерживать порядок. Но были случаи, когда он находил это невозможным. Все же я думаю, что в течение августа и сентября именно он не позволял людям насильно перевезти короля в Лувр.

Мерси пришел повидаться со мной. Каким серьезным он был в те дни и как жадно прислушивалась я к каждому его слову! Он сказал мне, что, по его мнению, со стороны короля было глупо оставаться в Версале. Аксель тоже говорил мне об этом при каждой нашей встрече. Он хотел, чтобы мы бежали. Он уверял меня, что мы живем в постоянной опасности.

— На восточной границе, в Метце, в распоряжении маркиза де Буйе находятся от двадцати пяти до тридцати тысяч человек. Все они верноподданные, и он научил их презирать canaille[128]. Они будут сражаться за своего короля и свою королеву. Короля нужно безотлагательно убедить уехать в Метц! — сказал Мерси.

Я ответила Мерси, что согласна с этим и что… другие тоже предупреждали меня об этой необходимости.

Мерси строго взглянул на меня. Он знал, кого я подразумевала под словом «другие». Он, который так пристально наблюдал за мной все время, пока я жила во Франции — вначале по поручению моей матушки, потом — моего брата, хотя для последнего далеко не так прилежно — должен был знать о моей любви к Акселю. Я вызывающе посмотрела на него. Если бы он осмелился критиковать меня, я напомнила бы ему о том, что прекрасно знаю о его собственной длительной связи с мадемуазель Розали Левассер. Но он не стал упрекать меня. Возможно, он тоже понимал, как я нуждалась в этом в то время. Возможно, он чувствовал, что с точки зрения моих интересов мне было полезно иметь такого близкого друга, на которого я могла полностью положиться.

Он сказал:

— Я очень рад, что у тебя есть благоразумные друзья.

И я поняла, что он имел в виду.

Однако я все еще никак не могла убедить Луи уехать. Он сказал, что не может бежать. Не имеет значения, как его народ ведет себя по отношению к нему. Он должен всегда выполнять свой долг по отношению к народу.

Мы были очень не уверены в том, как к нам относится Лафайетт. Он послал Национальную гвардию дежурить во дворце. Мерси сказал мне, что он, вне всякого сомнения, получил информацию о тех усилиях, которые мы прилагали, чтобы убедить короля бежать в Метц.

В сентябре в Версаль прибыл полк из Фландрии. Офицеры этого полка и офицеры королевской охраны решили продемонстрировать друг другу дружеское расположение и отобедать вместе. Учитывая господствовавшие в те дни настроения, некоторых sous-officiers[129] и солдат также пригласили присутствовать на этом обеде.

Луи по такому случаю предоставил в их распоряжение театр в Версале. На сцене были установлены столы, а оставшихся придворных пригласили занять ложи.

Я боялась, что этот банкет закончится каким-нибудь несчастьем, которого я теперь ждала отовсюду. Я решила, что туда должна пойти мадам Кампан. Я всегда могла положиться на нее и рассчитывала, что она даст мне правдивый отчет о том, что там произойдет.

Некоторые члены Совета высказали мнение, что будет полезно, если мы с королем тоже будем присутствовать там. Но я была против этого. Ведь я была настолько непопулярна, что боялась, что мое появление побудит их к каким-нибудь насильственным действиям.

— Мадам Кампан! — сказала я. — Мне посоветовали присутствовать на этом обеде, но я чувствую, что это было бы неблагоразумно. Я хочу, чтобы вы заняли одну из лож и сообщили мне о том, что там произойдет.

Она сказала, что возьмет туда свою племянницу и потом даст мне точный отчет обо всем.

Мой муж уехал на охоту. Меня изумляло, что перед лицом всего происходящего он упорно вел себя так, словно шла нормальная жизнь. Я сидела в детской комнате, потому что не хотела быть далеко от них в те минуты, когда опасность казалась ближе, чем обычно.

Я была там, когда пришла одна из моих служанок и сообщила мне, что солдаты ведут себя в самой лояльной манере и что герцог де Виллеруа, который возглавлял первую компанию — компанию охранников — пригласил всех присутствующих выпить и предложил четыре тоста: за короля, за королеву, за дофина и за королевскую семью. Все выпили за это, и хотя кто-то предложил тост за нацию, на это не обратили внимания.

Когда служанка рассказывала мне об этом, вернулся с охоты мой муж, и я попросила ее рассказать ему то, что она уже рассказала мне.

— Возможно, нам будет лучше показаться там, — сказала я. — Если мы не сделаем этого, они подумают, что мы боимся, а это, вероятно, будет хуже всего.

Он согласился со мной. Во всех наших несчастьях я еще ни разу не видела, чтобы Луи выказывал хотя бы малейший страх за нашу безопасность. Я послала за мадам де Турзель и попросила ее привести ко мне обоих детей.

Дофин был очень взволнован.

— Мы идем повидаться с солдатами! — сказала я ему.

Для него ничто не могло быть приятнее, чем это. Он с радостью был готов встретиться с солдатами. Он подумал, что Муффле, наверное, тоже хотелось бы увидеть их, но я сказала, что в таком случае, как этот, Муффле не может пойти с нами.

Мы направились в театр и появились в огражденной ложе, обращенной в сторону сцены. Наступила тишина, а потом разразились приветствия.

— Да здравствует король! Да здравствует королева!

Да, даже «да здравствует королева»! Мое настроение поднялось так, как не поднималось уже давно.

Там, в театре, я почувствовала, что наше положение не было таким уж безнадежным, что у нас были друзья и что я позволила себе чрезмерно тревожиться из-за этих людей со свирепыми лицами.

Столы были расставлены в форме подковы и накрыты на двести десять мест. И за этими столами сидели солдаты, эти верноподданные солдаты, чьи дружественные возгласы заглушали немногие враждебные голоса.

— Они хотят, чтобы мы спустились на сцену! — сказал мой муж со слезами на глазах.

Его всегда глубоко трогало проявление любви его подданных.

Я подняла сына на руки и понесла его. Я не хотела, чтобы он слишком удалялся от меня. Мы сошли вниз, на сцену.

Веселье и восторг, которые испытывал дофин, очаровали солдат. Я поставила его на стол, и они выпили за его здоровье. Потом он прошелся по столам, соблюдая осторожность, чтобы не наступить на рюмки, и сказал, что любит солдат больше всего на свете — даже больше, чем собак. Он думает, что будет солдатом, когда вырастет.

Они были очарованы. Да и кто мог не быть очарованным им? Кроме того, там еще присутствовала моя прелестная Мусселина. Она была так счастлива, потому что думала, что теперь у нас будет все хорошо и что все тревоги последних месяцев остались позади.

Они начали напевать одну из популярных песенок тех дней, написанную композитором Гретри. Это была хорошая песня, проникнутая духом лояльности.

«Ô Richard! Ô mon roi!L'univers t'abandonne;Sur la terre il n'est donc que moiQui m'intéresse à ta personne!»[130]

Как чудесно было стоять там и видеть триумф моего маленького сына, то восхищение, которое эти добрые люди испытывали к моей дочери, их верноподданнические чувства к королю и их любовь ко мне!

Как мне не хватало этого! Я молилась об еще одной такой возможности. Пусть все снова будет так, как раньше, и я буду работать вместе со своим мужем ради блага народа Франции!

В ту ночь я спала так спокойно, как давно уже не спала.

Утром я вызвала мадам Кампан и попросила ее дать мне отчет о том, что произошло.

Она сказала, что была удивлена, когда мы появились там, и очень растрогана, когда запели песню «О Ришар, о мой король», а вслед за ней — «Peut on affliger се gu’on aime»[131]?

— Но все же ты была не совсем довольна? — спросила я.

— Хотя многие приветствовали ваши величества, — сказала она мне, — но были и такие, которые поступили по-другому. В ложе, которая находилась рядом с той, которую занимали мы с племянницей, был один человек, который упрекал нас за то, что мы кричали «Да здравствует король!». Он сказал, что американские женщины стали бы презирать нас за то, что мы так громко чествуем одного-единственного человека. Он сказал, что его шокирует вид красивых француженок, у которых воспитали такие раболепные привычки. На это, мадам, моя племянница ответила, что все мы живем рядом с королем и что делать так — значит проявлять свою любовь к нему. Пусть этот человек лучше попридержит язык, потому что его нелояльность по отношению к такому хорошему королю ни на йоту не действует на нас.

Я рассмеялась.

— Ну разве это было не чудесно? Они так полны энтузиазма! Они любят нас и хотят, чтобы мы знали об этом. Мы видели так много врагов, что совсем забыли о друзьях.