Мой враг — королева - Виктория Холт

Виктория Холт

Мой враг — королева

Иногда, когда я не могла уснуть ночью, я размышляла над тем, что случилось бы, если бы все открылось. Мои родители были бы потрясены, в особенности отец. Но главное — мне пришлось бы противостоять королеве. Я лежала в постели и дрожала, но не от страха, а от дерзновенного восторга.

Я бы взглянула в ее большие чайного цвета глаза и прокричала ей: «Он был моим любовником — но не твоим! У меня нет ничего, кроме себя самой, но он желает меня, а не тебя! И то, что он стал моим любовником, доказывает его любовь ко мне, потому что он пошел на слишком большой риск ради этого».

Но когда я была рядом с королевой, я становилась гораздо менее храброй…

СТАРАЯ ЛЕДИ ИЗ ДРЕЙТОН БАССЕТ

Ее вините мою лютню, ибо она поет так, как желаю я.У лютни нет разума — она играет мелодии, угодные мне.Пусть мои песни несколько странныИ смысл их задевает вас —Не вините мою лютню.

Я никогда теперь не бываю при Дворе. Остаюсь в своем доме на Дрейтон Бассет. Я старею и пользуюсь тем, что престарелой леди позволительно сидеть в полудреме целыми часами. Я знаю: про меня говорят, что я угасаю. Знающие меня удивляются: «Она еще жива! Сколько же ей лет? Немногие достигают ее возраста. Похоже, что миледи бессмертна».

Иногда я тоже так думаю. Много ли осталось тех, кто, как я, помнят день в 1558 году, когда умерла королева Мария, прозванная Марией Кровавой, — и эта смерть не опечалила никого, кроме тех ее приверженцев, для которых эта смерть означала потерю влияния?

И многие ли помнят, когда моя родственница, Елизавета, была провозглашена королевой? А я помню тот день очень ясно. Мы были в то время в Германии. Мой отец вынужден был бежать от правления королевы Марии, поскольку при ней жизнь стала опасной для тех, кто по рождению или религии склонялся на сторону Елизаветы.

По провозглашению Елизаветы королевой отец собрал всю нашу семью, заставил встать на колени и молиться Богу в благодарственной молитве.

Кроме того, моя мать приходилась Елизавете кузиной: это могло принести почести и благоденствие семье.

Мне в ту пору исполнилось семнадцать лет. Я многое слышала о Елизавете и ее матери, королеве Анне Болейн; к тому же моя мать звалась Марией Болейн и приходилась Анне сестрой. О чудесной и умной Анне Болейн у нас в семействе ходили легенды. И, когда я увидела Елизавету, я поняла, откуда в ней та же красота, тот же ум: она унаследовала их от матери, хотя и совсем в ином виде. Она бы никогда не пострадала от рук палача: так как была слишком умна для этого. Даже в свои юные годы она несла достоинство и, я бы сказала, гений самосохранения.

Но, несмотря на свое женское кокетство, на блестящую красоту, ей не хватало одного чудесного свойства, которым ее не наградила мать и которым, должно быть, сполна обладала моя бабка, Мария Болейн: чувство меры и достоинства, то чудодейственное умение быть любовницей короля — и не вмешиваться в дела государства, которое было свойственно и моей бабке, и, я должна без ложной скромности сказать, мне самой. Елизавете это должно было быть известно, поскольку вряд ли с ее умом она чего-то не знала, — и она ненавидела меня за это. Придя к власти, она была исполнена лучших намерений, и я должна по справедливости признать, что она прилагала все старания, чтобы их исполнить.

У Елизаветы была одна в жизни большая любовь — любовь к короне. Да, она позволила себе небольшую шалость, небольшую измену своей любви: она любила играть с огнем, но вскоре так сильно обожглась, что после первого же года ее правления я сделала вывод, что она не позволит себе этого более. Никогда больше она не изменит сияющему, овеянному славой символу своей власти — короне.

Должна признаться, что я не могла устоять перед искушением подразнить Роберта этим открытием, даже в самые страстные минуты наших с ним ожиданий. И он, бывало, приходил от этого в ярость; но я была удовлетворена тем, что я — более дорога ему, чем она. Она — отдельно от короны Британии.

Итак, нас было трое, и мы бросили вызов судьбе. Двое — самые яркие, самые властные, внушали поклонение современникам. И я, третья из этого трио, — я всегда оставалась на заднем плане, однако они не могли не ощущать моего присутствия. Как бы Елизавета ни старалась, она не смогла навсегда исключить меня из своей жизни. Не было и никого другого, кого бы она ненавидела так яростно, как меня: ни одна женщина не пробуждала такой ревности. Она желала Роберта, а он стал моим… и стал по своей воле; и все трое знали, что хотя она могла бы дать ему корону, а он желал власти столь же сильно, как и Елизавета, — но, как женщину, он желал меня, а не ее.

Мне часто снится, что я вновь молода, и вновь вернулась в те годы. Я вновь ощущаю дрожь восторга, я забываю о своем возрасте — и жажду любви Роберта, и вновь готова к молчаливой битве с Елизаветой.

Но… они давно в могиле оба, и лишь я доживаю свой век.

Так что мне остается жить прошлым, и я живу — и удивляюсь иногда, что в «моем» прошлом правда, а что — сон.

Я теперь совсем не та… я — хозяйка обветшавшего поместья. Некоторые после такой жизни, что была у меня, удалились в монастырь и там замаливают свои былые грехи и по двадцать раз на дню молят о прощении в надежде, что их запоздалое раскаяние обеспечит им местечко в Раю.

Но я знаю: я не делала дурного. Моя судьба была благословенна. Умерли мои дети, но я жива. И мне пришло в голову, что мне нужно написать обо всем том, что было со мной, и это будет наилучшим способом прожить жизнь сначала.

Постараюсь быть честной. Это единственный путь, в котором может ожить мое прошлое. Я постараюсь увидеть нас троих такими, какими мы были — сиятельными и величественными, ибо любой на моем месте оказался бы таким в свете двух других ослепительных фигур, иногда настолько ослепительных, что было трудно на них смотреть.

И я для них, и они для меня были одинаково важны, несмотря на их власть и мое безвластие. Нас потрясали великие эмоции: любовь Роберта ко мне, что заставляло королеву ревновать и сделало нас с нею врагами, и сознание ее, что я могу дать Роберту то, что никогда не могла она, и ее положение, которое не позволяло ей забывать о своих преимуществах. Она льстила мне, называя меня «Волчицей», — прочие повторяли это прозвище из подобострастия к ней, а не из презрения ко мне. Это я — и только я — изо всех окружавших ее женщин — вызывала в ней столько ревности и горечи, и только она испортила мне столько крови. Да, мы были соперницами, и преимущество было на ее стороне. То было противостояние ее власти и моей красоты, и Роберт, будучи истинным мужчиной, был раздираем на части желанием и того, и другого.

Возможно, победительницей стала она. Кто скажет с уверенностью? Временами я сама не знаю ответа: кто победил? Сначала я отобрала его у нее, а затем она — у меня, и наконец смерть сравняла наш счет в игре.

Она отомстила мне, и то была горькая месть, но во мне до сих пор горит огонь тех страстей, сколь бы ни была я стара.

Я желаю вновь повторить в памяти все, что было, вновь убедиться в том, что все это случилось.

Я хочу рассказать правду о себе… и о королеве, а также о двух мужчинах, которых мы любили.

ССЫЛКА

В то время, когда город уставлен виселицами, а головы храбрейших мужчин Королевства выставляются в общественных собраниях, принцесса Елизавета, для которой предназначена лучшая судьба, лежит больная и недвижная в семи милях от Лондона и ожидается ее скорая смерть.

Я родилась в 1541 году, через пять лет после казни матери Елизаветы. Елизавете было тогда восемь лет. Это было через год после женитьбы короля на еще одной моей родственнице, Катерине Говард. Бедняжка, в следующем году ее постигла участь Анны Болейн, и она была обезглавлена по приказу короля.

Мне было дано при крещении имя Летиции в честь бабушки по отцовской линии. Мы были большой семьей, у меня было семь братьев и три сестры. Родители наши были любящими, но строгими, впрочем, как нам часто напоминали, — для нашего же блага.

Ранние мои годы прошли в поместье Ротерфилд Грейс, которое было даровано королем отцу за преданную службу тремя годами ранее моего рождения. На самом деле поместье это перешло отцу по наследству от его отца, но у короля была привычка забирать во владение любой замок, ему понравившийся — и Хэмптон Корт был ярчайшим примером высочайшей жадности и стяжательства, — так что было отрадно видеть, что права наследования моего отца были уважены королем.