Робеспьер - Эрве Лёверс

и добродетель едва лишь на миг покоились на некоторых точках земного шара, и Спарта блеснула как молния во тьме.

Однако, не говори, о, Брут, что добродетель это призрак! И вы, основатели французской республики, остерегайтесь терять надежду на человечество или усомниться хотя на миг в успехе вашего великого начинания![…]

Разум человека сходен еще с земным шаром, на котором он живет: половина его погружена во тьму, в то время, когда другая половина освещена. Народы Европы сделали удивительные успехи в том, что называют искусствами и науками, и, кажется, они остаются невежественными в отношении элементарных понятий общественной морали; они всё знают, кроме своих прав и своих обязанностей. Откуда происходит это смешение гения и глупости? Оно происходит от того, что в стремлении добиться мастерства в искусствах надо следовать своим страстям, тогда как для защиты своих прав и почитания прав другого надо победить свои страсти. Есть в этом и другая причина. Короли, от которых зависит судьба земли, не боятся ни великих геометров, ни великих художников, ни великих поэтов, а страшатся непреклонных философов и защитников человечества".[282]

Добродетель, Робеспьер в неё верит. Её нелегко достичь, но разве человеческая природа не обладает "способностью к совершенствованию", как он пишет об этом в неизданном черновике своей речи?

Он верит в неё, как Руссо, но не разделяя его пессимизма. Он верит в неё… как Кондорсе, умерший через несколько дней после Эбера, за несколько дней до Демулена и Дантона. Не потому ли, что это слово напоминает о философе-жирондисте, Робеспьер от него отказывается? Он пишет его дважды. Он дважды его вычёркивает.

Глава 21

Деспотизм свободы

Неспособное объединить всех депутатов вокруг общей политики, свержение Жиронды спровоцировало новые разногласия, вскоре обострённые давлением санкюлотов, путём революционного правительства и толчком дехристианизации. В декабре 1793 и январе 1794 г., в то время, как военные и судебные репрессии достигают апогея на Западе, на Юге и в долине Роны, многие задаются вопросом, до какого предела наказывать внутренних врагов и до какого предела распространить Революцию. Далёкие от того, чтобы касаться только представителей, дебаты отзываются в клубах и прессе, особенно в столице; они противопоставляют республиканцев другим республиканцам, разрушают единство Горы и погружают Конвент в растерянность.

В феврале Демулен, Дантон и столь многие другие ещё заседают. Когда политическая напряжённость усиливается, они слышат поразительное определение, которое Робеспьер даёт революционному правительству: это "деспотизм свободы". Формулировка беспримерная, даже если многие депутаты оценивают в ней прагматизм; она отвечает проблемам момента. Робеспьер предлагает новую и положительную версию "деспотизма", до сих пор описываемого, как режим без закона, без справедливости, который считался полноправным образом правления (Монтескье) или прискорбным искажением монархии (Вольтер). Как и в прошлом декабре, он намерен оправдать исключительные политические средства, но напоминая, сколь необходимо руководствоваться принципами, применяя их. Он говорит как политик и юрист.

Террор и добродетель

В первые дни февраля Робеспьер держится на заднем плане в Якобинском клубе и в Конвенте. В то время, как депутаты отменяют рабство (4 февраля-16 плювиоза II года), законность которого он отвергал множество раз, он завершает работу над своим докладом о принципах политической морали, которая должна вести Собрание во внутреннем управлении Республикой. В напряжённой обстановке это именно он, от имени Комитета, снова уточняет цель Революции и средства для её достижения. Он превосходит всех в такого рода упражнениях; его коллеги по Комитету это знают. Больше, чем просто продолжение его речи о теории революционного правительства (25 декабря), его доклад – это ответ на противоположные аргументы эбертистов и снисходительных. Он вписывается в текущий момент и предлагает другое определение и другое оправдание политики, проводимой под названием "террор".

5 февраля 1794 г. (17 плювиоза), после уверенного доклада Барера о Северной армии, Робеспьер поднимается на трибуну Конвента. Он начинает чтение настоящего политического трактата, который ещё явственнее, чем в декабре, даёт определение вещам; его речь – это также программа, указывающая путь, которым нужно следовать, напоминание о подводных камнях и призыв к единству. Из всех речей Робеспьера, эта одна из самых известных, вследствие удивительного сближения добродетели и террора. Однако очень часто авторы анализировали её, придавая слову "террор" значение, которое ему приписывают сегодня. Можно предложить другое прочтение, более внимательное к контексту, но также к чувствительности эпохи и культурным отсылкам начала 1790-х гг. – которыми Робеспьер вдохновляется, или с которыми он порывает. Монтескье должен занимать здесь первое место.

Речь Робеспьера – это, прежде всего, похвальное слово существующей в мечтах, но находящейся в пределах досягаемости, республике: "Какова цель, к которой мы стремимся? – спрашивает он. - Это мирное пользование свободой и равенством, господство той вечной справедливости, законы которой высечены не на мраморе и не на камне, а в сердцах всех людей, даже в сердце раба, который забыл о них, и в сердце тирана, который их отрицает"[283]. Именно новый мир, который нужно построить, во всех отношениях противоположен миру, который умирает: "Мы хотим заменить в нашей стране эгоизм нравственностью, честь честностью, обычаи принципами, благопристойность обязанностями, тиранию моды господством разума, презрение к несчастью презрением к пороку, наглость гордостью, тщеславие величием души, любовь к деньгам любовью к славе, хорошую компанию хорошими людьми, интригу заслугой, остроумие талантом, блеск правдой, скуку сладострастия очарованием счастья, убожество великих величием человека, любезный, легкомысленный и несчастный народ, народом великодушным, сильным, счастливым, т. е. все пороки и все нелепости монархии заменить всеми добродетелями и чудесами республики"[284].

Но республика Робеспьера не является больше республикой авторов века. "Какого рода правительство может осуществить эти чудеса?– спрашивает он себя. - Только демократическое или республиканское — эти два слова синонимы, не смотря на заблуждение вульгарного языка, ибо аристократия это правление, не являющееся в большей степени республикой, чем монархией"[285]. Переход к новому режиму изменил его восприятие правительств; Робеспьер подтверждает свой отказ от монархии и порывает с Монтескье, который ассоциирует республику с демократией, но, безусловно, также с аристократией. И