У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич

Сергей Андреевич шагнул к Люсе, постарался улыбнуться, проговорил:

- Не беспокойся. Это недоразумение, все уладится, Люсенька. До свидания. — Он хотел обнять ее, но снова сильная дрожь пронизала все тело Люси от макушки до пят, она вдруг издала какие-то нечленораздельные звуки, затряслась еще сильнее, рухнула на пол и забилась, выгибаясь и ударяясь об пол головой, всем телом, глаза у нее закатились, губы перекосились, и мычание, похожее на стон, исторглось из груди.

- О-о, черт, этого еще не хватало... — досадливо поморщился старший лейтенант.

Сергей Андреевич присел на корточки, обнял Люсю, прижал к себе, виновато обратился к старлею:

- У нее припадок... раньше никогда не было... это похоже на эпилепсию. — Он попытался разжать ей зубы и уже повелительно, голосом врача, крикнул: — Карандаш дайте! Она себе язык может откусить! Дайте карандаш! Действительно, почерневший кончик языка был намертво сжат зубами, и сквозь тонкую щель сочилась белая пена. Семен Григорьевич опомнился первым, подошел к ним, протянул карандаш и, присев на корточки, стал поддерживать бьющуюся в конвульсиях Люсю.

Сергей Андреевич сумел вставить в щель между зубов карандаш, мягким движением разжал зубы. Пена пошла сильнее, но конвульсии прекратились.

- Люся, милая, Люсенька, родная моя... успокойся... Люсенька, — бормотал Сергей Андреевич, поддерживая голову жены.

- Ну все, хватит, граждане! — Старлей дернул Сергея Андреевича за плечо. — Пошли. Тут народу много — вызовут «скорую», помогут.

- Да имей ты совесть, старлей, — процедил сквозь зубы Степан Егорыч. — Плохо же человеку!

- Разговорчики! — в ярости рявкнул старший лейтенант. — Я на службе! Защитник нашелся! Или тоже туда захотелось?

И Степан Егорыч, стиснув зубы, промолчал. Промолчал кавалер двух орденов Славы, промолчал солдат, прошедший страшный фронт, гнивший в окопах и поднимавшийся в атаку навстречу смерти, умиравший много раз и все-таки оставшийся живым.. Промолчал…

До конца дней своих не простит себе Степан Егорыч этого трусливого молчания, до конца дней будет вспоминать откормленную ряшку эмгэбэшника, его толстый загривок, его шинель с малиновыми петлицами, его злые свинячьи глазки, до конца дней…

Старший лейтенант приказал, и двое солдат подхватили под руки Сергея Андреевича, потащили на лестничную площадку, неловко держа в левых руках винтовки.

Следом за ними вышел старший лейтенант, но прежде обернулся на пороге и вперил взгляд маленьких, злющих глазок в Степана Егорыча, затем с силой грохнул дверью.

Семен Григорьевич, несмотря на свою сухую старческую фигуру, легко поднял на руки Люсю и отнес ее в комнату, уложил на кровать. Люся крепко спала. Так всегда бывает после припадка эпилепсии. Он посидел рядом с ней на краешке кровати, потом поднялся и начал не спеша убирать в разгромленной после обыска комнате.

А в коридоре никто не расходился, один за другим жильцы потянулись на кухню. Степан Егорыч молча курил, усевшись на своем табурете. Егор Петрович нервно расхаживал по кухне, пока Зинаида не сказала ему:

- Не мельтеши перед глазами. Чего разбегался? Егор Петрович впервые ничего не возразил, настолько был напуган, и покорно уселся в углу. Люба пошла было в комнату к Сергею Андреевичу помочь убрать, но Семен Григорьевич сказал ей, что помощь не требуется, он управится сам, а вот ночью надо бы последить за Люсей — как бы не случился второй припадок.

- С ней же раньше никогда ничего такого не бывало, — растерянно говорила Люба.

- Впервые такое всегда случается внезапно, — сухо и спокойно ответил Семен Григорьевич, — в момент сильного потрясения.

- Что же с Сергеем Андреевичем теперь будет?

- Не могу сказать ничего определенного, — так же бесстрастно ответил Семен Григорьевич. — По крайней мере, пока не могу…

- А за что его?.. Неужто за то, что по ночам этот свой роман писал? Дурь какая-то…

Семен Григорьевич с минуту молча смотрел ей в глаза, затем продолжил уборку.

Тот же вопрос прозвучал и на кухне.

- Ну дела... хуже войны, Степан, — произнес Егор Петрович, — за что они его? Что он по ночам муровину эту свою кропал? Н-да-а, дела-а…

- Настучал кто-то... донос написал... — размышлял вслух Степан Егорыч.

- Да что на него настучать-то можно? — спросила Люба. — Не пил, по бабам не шлялся. Да его весь район знал и уважал…

- Кто особенно сильно уважал, тот и настучал, — с невеселой усмешкой ответил Степан Егорыч. — Придушил бы паскуду своими руками.

Игорь Васильевич стоял в дверях кухни, и, когда Степан Егорыч произнес слово «паскуда», он чуть изменился в лице, посмотрел на соседа и сказал:

- Вы думаете, органы арестовывают просто так? К сожалению, просто так ничего не бывает…

- А ты вообще помолчи! — резко оборвала его Люба. Она сама не могла понять, почему в ней росло раз дражение, а вместе с ним и подозрение, что арест Сергея Андреевича связан с Игорем Васильевичем.

- Хамить мне не надо. Я сказал то, что думаю, а если вам не нравится, заткните уши, — с достоинством ответил Игорь Васильевич. — Ваши сомнения в правоте действий наших органов по меньшей мере пахнут антисоветчиной.

- Слушай, ты... советчик... — мрачно бросил Степан Егорыч, и в это время в коридоре раздался протяжный крик Нины Аркадьевны:

- Гадина-а-а!

Потом раздались быстрые шаги, и в дверях появилась пьяная Нина Аркадьевна, босая, в халате, с распущенными волосами, глаза ее горели ненавистью. Она увидела Игоря Васильевича и кинулась на него, вцепилась в пижамную куртку, стала трясти его, в исступлении закричала:

- Гадина-а! Тва-арь! Это ты-ы! Ты-ы!

- Иди спать, пьяная дура! — взвизгнул Игорь Васильевич и ударил ее по лицу раз, другой.

- Тва-арь! Это ты написал на него! Ты-ы! — Нина Аркадьевна царапала ему ногтями лицо, оставляя кровавые борозды. — Будь ты проклят, мерзавец!

Игорь Васильевич попытался отшвырнуть ее от себя, но Нина Аркадьевна вцепилась в него, как клещ.

К ним кинулась Люба, чтобы оттащить Нину Аркадьевну, но не смогла. Разыгрывалась дикая и несуразная сцена. Зинаида бросилась помогать Любе, и вдвоем они оторвали Нину Аркадьевну от Игоря Васильевича. Та зарыдала, повиснув у них на руках:

- И с этой сволочью я прожила жи-и-изнь! С этой гадиной! Всю кровь из меня высосал, вампир! Это он написал донос, Люба! Это он, он, он! Всех ненавидит! Всем завидует! Молодость мою загубил, гадюка-а! Степан Егорыч, это он написал! Из-за вонючей комнаты! У Игоря Васильевича все лицо было в крови, он обмывал его под краном умывальника, вскрикивая время от времени:

- Пьянь поганая! Из дома выгоню! И на эту дрянь я тратил жизнь, силы! Кормил! Паскудница!

- Это он! Он! Из-за этой комнаты всех возненавидел! Вы даже не представляете, как он вас всех ненавидит!

- Да успокойся ты, Нина! Ну успокойся! — говорила Люба и встряхивала Нину Аркадьевну.

- Нина, кончай! Нина, кончай! Проспишься — все поправится! — как заведенная повторяла Зинаида.

Среди этого гвалта и ора никто не заметил, как в коридоре, в дверном проеме, появился Борька. Он стоял, слушал, и в его светлых жестких глазах загорались и гасли огоньки ненависти.

Степан Егорыч не отрываясь смотрел на Игоря Васильевича, смотрел, стиснув зубы, и его пальцы, державшие папиросу, вздрагивали. А Игорь Васильевич никак не мог остановить кровь. Стоило ему закрыть кран, как она вновь начинала заливать лицо — слишком глубокими были борозды от ногтей Нины Аркадьевны.

Борька стоял и смотрел. Воротник бобрикового пальто был поднят, руки запрятаны глубоко в карманы, кепка надвинута на самые брови. Он смотрел, не шелохнувшись, как Степан Егорыч вдруг выронил горящую папиросу на пол, поднялся и прошагал к Игорю Васильевичу, выговаривая с хрипом:

- С-сука-а... бл... подлая... — Он ударил Игоря Васильевича наотмашь в ухо, тот едва не упал, но успел вцепиться в край умывальника и закричал, заглушая вопли Нины Аркадьевны:

- Караул! Милиция-a! Убиваю-у-ут!