У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
...Новый, пятьдесят шестой год встретили хорошо, только Борьки не было. Гуляла вся квартира, ходили друг к другу в гости, даже Игорь Васильевич помирился с Сергеем Андреевичем, и они выпили на брудершафт.
Робка с Богданом встретили Новый год с родителями, а в полпервого смылись. Встретились с Костиком, с Володькой Поляковым. На чердаке школы и у них была припасена выпивка. Закуску наворовали дома. Шесть бутылок водки на четверых — можно было напиться до чертиков. Что они и сделали. Как они проникли на чердак школы — помнили (у Полякова был давно украденный запасной ключ от чердачной двери), а вот как они все выползали оттуда — никто уже не знал. Спустились, вернее сказать, скатились по лестнице до первого этажа, где Поляков и Костик благополучно заснули мертвым сном. Робка и Богдан мужественно решили добираться до дому. Богдан, никогда прежде не пивший, свалился в переулке в сугроб и заснул. А Робку стало тошнить прямо во дворе перед подъездом, и кто-то из соседей зашел к Любе и сказал, что ее сын умирает у подъезда. Лежит в блевотине и признаков жизни не подает. Люба с Федором Иванычем выбежали из дома и увидели Робку. Зрелище было страшное и отвратительное. Робка ничего не соображал, что-то мычал. Его продолжало тошнить. Люба и Федор Иваныч притащили Робку домой и на кухне долго отмывали в цинковой детской ванне.
Он сидел в этой ванне, голый и несчастный, продолжая что-то мычать, хотя глаза были закрыты. Люба хлестала его по щекам, Федор Иваныч поливал холодной водой из кастрюли. Зинаида почуяла неладное, все пыталась спросить у Робки, где ее Володька, но Робка не то чтобы ответить, «мама» сказать не мог.
- Скоты безрогие... — цедила сквозь зубы Люба и терла Робке уши, била по щекам. — Уроды несчастные... сволочи кусок!
- Боже мой, где же Володька-то мой? — с тревогой спрашивала Зинаида. — Неужто в милицию попал?
О господи, за что наказание такое? Один пьет как сапожник, теперь другой начал…
Она быстро оделась и уже утром побежала в отделение милиции. Но Гераскин на ее расспросы ничего толком ответить не мог. Он был крепко выпивши и, жуя луковицу, вышел из дежурки, заявив Зинаиде, что ее Володьки в отделении нет.
- Да как нет, Гераскин? — всхлипнула Зинаида. — Где ж мне искать-то его? Ведь пьяный парень — замерзнуть может…
- Может... мороз крепкий, — согласился с ней Гераскин. — А не можешь водку пить — пей молоко!
- Сам-то уже нажрался! — возмутилась Зинаида. — Только и знаете, что хари тут наедать!
- Но-но, Зинаида, — нахмурился Гераскин, — не забывай, с представителем власти разговариваешь... Я что вам всем — нянька? Сама ищи своего непутевого.
- Да где ж я искать его буду?
- А где они пили, там и ищи.
- Да не знаю, где они пили! Робка — тот вообще лыка не вяжет, как бы не помер, совсем бесчувственный!
- Во дает шпана, а? — покачал головой Гераскин. — Пьют до смерти!
- Гераскин, ну че ты там? — позвали участкового из дежурки. — Уже налито!
- Да погодите вы! — отмахнулся Гераскин и, сняв с вешалки шинель, принялся напяливать ее, шепотом матерясь.
Они пошли вдвоем по переулкам. Уже рассвело, и стали появляться развеселые пьяные люди, здесь и там слышалась гармошка, кто-то пел визгливым голосом.
А Гераскин всю дорогу ругался, пропуская матерные слова, дескать, вот какая у него собачья жизнь — и в праздник передохнуть не дадут, борешься с этой шпаной, борешься, а они водку жрут как оглашенные, чтоб их черти разорвали.
- Найду — в кутузку посажу! — грозно обещал Гераскин.
И нашли! Увидели торчащие из сугроба ноги — раскопали. Так и есть, Володька Богдан. Зинаида вскрикнула и заголосила, но Гераскин так заорал на нее, что она замолкла. Выкопали Володьку, и, убедившись, что он живой, Гераскин стал тереть ему уши, щеки, бить по щекам. Потом попытался закинуть полумертвого Володьку на спину, заорал на Зинаиду:
- Помогай, чего стоишь, раззява!
Зинаида подхватила Володьку за ноги, приподняла, и Гераскин взвалил его на закорки, понес, кряхтя и матерясь. Встречные компании смеялись и тыкали в Гераскина пальцами:
- Во дает ментяра — на горбу тащит!
- Может, это его сын? У них тоже дети бывают! — И звенел в морозном воздухе смех.
Гераскин, согнувшись под тяжестью Володьки, останавливался, грозился всех сейчас же арестовать, а потом шел дальше, тяжело дыша. Сзади плелась Зинаида и тихо выла, утирая концами шерстяной шали слезы.
Так Гераскин и приволок Володьку домой, сгрузил бездыханное тело на кухне, посмотрел на голого Робку в детской ванне, утер заиндевевшие усы, покачал головой:
- От сукины дети, а? Всех пересажаю! Вот прочухаются — и обоих в кутузку... Это ж надо так нажраться! Бандиты, а не люди…
Гераскина затащили к Степану Егорычу, где тут же налили стакан, он не отказался, выпил, закусил, но продолжал быть хмурым и официальным. Тогда ему поднесли вторую, он опять не отказался и понемногу отошел, встрял в разговор Степана Егорыча, Сергея Андреевича и Игоря Васильевича. Тут же сидела пьяная Нина Аркадьевна, смеялась и строила Гераскину глазки.
А на кухне приводили в чувство Робку и Богдана.
Робка прочухался первым, открыл глаза, не совсем четко произнес:
- П-прости... мама…
- Я те прощу! Я с тебя шкуру спущу! — заорала Люба. — Сволочи кусок! Ну никакой совести нету! Что у одного, что у другого!
- А потому что все позволяла... — не вовремя влез Федор Иваныч, и Люба заорала на него:
- А ты заткнись! Иди догуливай! Путается тут под ногами!
Это было так несправедливо, что Федор Иваныч чуть не заплакал, губы у него задрожали, и он впервые осмелился ответить Любе той же грубостью, может, потому, что пьяноват был:
- Стерва ты, Любка! Как была стервой, так и осталась! Потому и дети у тебя такие... — и ушел из кухни.
- Ишь ты... — усмехнулся Егор Петрович. — Храбрый стал…
- Напьется — так до царя гребется, а проспится — и свиньи боится, — сказала Зинаида, растирая Володьке босые ноги.
Наконец и Богдан пришел в себя, простонал то же самое:
- М-мама... п-прости…
- Сколько ж вы вылакали, орлы? — весело спросил Егор Петрович.
- Не трогай его, не видишь, плохо человеку, — ответила Зинаида.
- Когда мне плохо, ты так не хлопочешь, — весело сказал Егор Петрович, — так не убиваешься.
- Сравнил, черт старый! Тут дите малое…
- Его в армию скоро загребут, а ты — дите…
- Иди отсюда, Егор, иди... — едва сдерживаясь, попросила Люба. — Иди к Степану. Догуливайте…
- Уговорила, ухожу. По рюмке им налейте — полегчает…
- Я им налью! — грозно сказала Зинаида. — Я им сейчас касторки по стакану налью! До постели сам дойдешь или опять Гераскина звать, чтобы донес? — спросила она Володьку.
- С-сам... не надо Г-гераскина... — испугался Богдан и, подтягивая трусы, зашлепал босыми покрасневшими ногами в коридор.
- А ты что расселся? — спросила Люба. — Вылезай!
- Отвернись, ма... — попросил Робка, прикрывая руками причинное место. Он был еще пьян, но сознание уже вернулось.
- Ты гляди! — засмеялась Зинаида. — Пьяный, а стесняется! Значит, не такой пьяный!
- На! — Люба бросила Робке полотенце. Он выбрался из ванны, обернул бедра полотенцем. Его трясло от холода.
- Вы не с Борькой пили? — спросила Люба.
- Н-не-е... М-мы в школе пили... на ч-чердаке, — ответил Робка и тоже зашлепал босыми ногами в коридор.
- Вот паразиты! — ударила себя по бедрам Зинаида. — Люди в школе учатся, а они водку пьют!
Два дня Робка провалялся на диване. В таком же положении пробыл и Богдан, безропотно выслушивавший ругань матери и насмешки отца. К Робке зашел Степан Егорыч, весело спросил, как он себя чувствует, и посоветовал пить побольше кефира. А Богдана навестил Сергей Андреевич и посоветовал пить то же самое.
Под вечер второго дня Робка почувствовал себя лучше и поднялся с дивана, вышел на кухню попить воды. Люба строго сказала сыну, что, если он сегодня и завтра попробует высунуть нос на улицу, она ему этот самый нос оторвет.
