У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич

- Шуруплю, шуруплю... — вздохнула Настя.

- Молоток! — одобрил Борька. — В общем, человек может всю жизнь прожить трусом и не знать, что он трус! А может всю жизнь прожить героем и не знать, что он герой... пока случай не представится.

- Тебе такой случай представился? — вдруг спросила Настя. — Ты знаешь, кто ты такой есть?

- Знаю... представился случай узнать... и не один... — Борька задумался и дальше шел молча, Настя лишь почувствовала, как он железными пальцами сдавил ее руку.

...Пожалуй, только один человек в квартире мало обращал внимания на то, что происходит вокруг, — это Сергей Андреевич. Он приходил из поликлиники, молча ужинал, быстро проглядывал газеты, осведомлялся у Люси, как она себя чувствует, и удалялся в свой «кабинет». Там он просиживал до пяти утра, согнувшись над шатким столом, дымил папиросой и писал, писал... Выходил на кухню, подогревал чайник, заваривал чай и снова уходил в маленькую комнатку. Но даже стоя на кухне в ожидании, когда закипит чайник, он едва слышно бормотал себе что-то под нос, скреб в затылке, теребил пальцами кончик носа.

Иногда к Сергею Андреевичу заглядывал его новый друг Семен Григорьевич. Тогда врач отрывался от рукописи, и они подолгу негромко беседовали. Семен Григорьевич глуховатым, аккуратным голосом рассказывал о ленинградской блокаде. Рассказы эти были простыми и безыскусными, даже простоватыми в своих ужасающих подробностях, но именно потому, что были такими, они не вызывали и тени сомнения в их подлинности — они были самой правдой, которая леденила кровь, в которую не хотелось верить. Иногда Сергей Андреевич хватал авторучку и записывал в блокнот то, что рассказывал ему Семен Григорьевич. Потом они снова разговаривали, Сергей Андреевич тоже вспоминал разные случаи из своей фронтовой жизни в медсанбате, в госпитале... Потом Семен Григорьевич извинялся и уходил, а Сергей Андреевич брался за авторучку, пододвигал к себе стопку чистой бумаги и с лихорадочной торопливостью начинал покрывать ее неровными, загибающимися книзу строчками. Друзья и сослуживцы тех лет обступали его, он слышал их голоса, видел их лица.

Но больше всего ему досаждал подполковник медицинской службы Феликс Иванович. Этот проклятый хирург не покидал его ни на минуту, стоило только сесть за стол и взять авторучку, его насмешливый скрипучий голос свербил в ушах, Сергей Андреевич даже ощущал запах винного перегара, которым Феликс Иванович дышал ему в лицо…

Этот разговор случился, если не изменяет память, осенью. Лили глухие дожди, и грязь стояла непролазная — к госпиталю с трудом подъезжали машины с ранеными, увязали по ступицы. И сырость стояла в палатах — топили плохо. Продукты подвозили с перерывами и задержками — раненых удавалось накормить, но еле-еле. И вот тут капитан медслужбы Зубаткин попался на воровстве продуктов. История была мутная и отврати тельная, Феликс Иванович пытался как-то замять дело, покрыть Зубаткина, но старшая медсестра доложила (донесла) начальнику особого отдела майору Долганову, и тот, изнывавший от безделья и пьянства, встрепенулся, как охотник, почуявший добычу, на следующий день он арестовал Зубаткина и вызвал из штаба дивизии, в чьей полосе находился госпиталь, смершей. Те также явились незамедлительно. Показания старшей медсестры и еще нескольких врачей были уже готовы, да и сам Зубаткин во всем сознался. Его увезли. Куда увезли, можно было только догадываться, но догадываться весьма определенно. Феликс Иванович был искренне расстроен, пришел в землянку к Сергею Андреевичу под сильным хмелем, да и с собой принес флягу спирта. Он ругался, проклинал начальника особого отдела Долганова, смершей и вообще всех подряд. Сергей Андреевич сухо заметил ему, что не разделяет сетований Феликса Ивановича, считает, что Зубаткин — мерзавец и получил или скоро получит по заслугам. Что он, то бишь Сергей Андреевич, вообще расстреливал бы таких негодяев на месте без суда. Воровать у раненых — разве может быть большее зло на фронте?

Феликс Иванович терпеливо выслушал тираду Сергея Андреевича, выпил разбавленного спирта, понюхал корку хлеба и пустился философствовать. Глаза его заблестели, в них бушевали то трагедия, то сарказм, то ирония, но чаще всего — издевательство и насмешка над всем, что для Сергея Андреевича было свято и незыблемо. Феликс Иванович нависал над ним, заглядывал в глаза и говорил, говорил, кривя губы, дыша в лицо перегаром:

- Вы подумайте сами, драгоценный вы мой, как же добро может существовать без зла? Это же чистейший абсурд крепостью в девяносто градусов! Как бы тогда люди вообще понимали, что такое добро? Ну как, скажите на милость?

- Если вас не устраивает мораль коммуниста, то извольте — есть христианские заповеди, и если жить по этим заповедям, не делать зла ближнему…

- Чего-чего не делать? — перебил Феликс Иванович.

- Зла.

- Какого зла? Его нет, мы же с вами договорились — зла нет вообще. Ну-с, и что же тогда такое добро?

- Не понимаю, о чем вы спрашиваете? — пожимал плечами Сергей Андреевич. — Добро есть добро.

- Сказано с большевистской прямотой, но все равно непонятно, — усмехнулся Феликс Иванович. — Но что есть добро? В чем его суть, голубчик?

Сергей Андреевич долго думал, пытаясь облечь мысль в слова:

- Не делать ближнему того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе, — наконец медленно выговорил он.

- Пожалуйста, поподробней. Чего не делать? Не обкрадывать, не обижать, не уводить жену ближнего, не лгать ближнему, не убивать его…

- Ну да! Это же так ясно!

- То есть не творить зла, не так ли? — торжествующим тоном вопрошал Феликс Иванович. — Вот мы и вернулись к нашему любимому, незаменимому злу!

- Ну вас к чертям, Феликс Иванович, совсем вы мне голову заморочили! Я уверен, что вы не правы, но не могу объяснить…

Феликс Иванович смеялся, и смех его был похож на воронье карканье, а в глазах переливалось откровенное издевательство.

- То-то, голубь вы мой сизокрылый, марксист вы мой, ленинец! Без зла нам жить невозможно! Чему тогда добро противостоять будет? Но это все абстракции.

А вот в нашей с вами распаскудной жизни кто является конкретным носителем зла?

- Злой человек, — удрученно вздыхал Сергей Андреевич, в который раз понимая, что спорить с Феликсом Ивановичем бесполезно.

- Верно, злой человек. Синонимы будут — плохой человек, жестокий, отвратительный, негодяй... А скажите-ка мне, вы хоть раз встречали негодяя в чистом, так сказать, дистиллированном виде? Нет, наверное?

- Наверное, нет... — нехотя соглашался Сергей Андреевич.

- Чудесно! А может ли один и тот же человек сегодня быть негодяем, а завтра — благородным носителем добра, благодетелем?

- Все зависит от степени негодяйства и степени благородства.

- Оставим пока степени и дроби, я спрашивал вас — в принципе может или нет?

- Н-ну-у... может, наверное.

- Совсем расчудесно! Так кто же тогда такой наш несчастный Зубаткин?

- Негодяй! — выпалил Сергей Андреевич.

- Не торопитесь, голубчик, и не горячитесь, — усмехнулся Феликс Иванович.

- А как еще можно назвать человека, кравшего продукты у раненых? Пусть его трибунал судит — они разберутся, кто он такой.

- Они-то разберутся, — вздохнул Феликс Иванович. — Мне важно, чтобы вы разобрались.

- С вами, Феликс Иваныч, без пол-литры не разберешься.

- А вы примите стакашку, разве я возражаю?

Сергей Андреевич с досадой налил себе спирта, разбавил его водой из закопченного котелка и, морщась, выпил.

- А как он морщится, гос-споди, — осуждающе покачал головой Феликс Иванович. — Будто слабительное пьет... Не-ет, родной вы мой Сергей Андреич, не станете вы философом.

- По-вашему, чтобы стать философом, нужно быть пьяницей?

- Всенепременно, — убежденно кивнул Феликс Иванович.

- Я, между прочим, не стремлюсь ни к тому, ни к другому.

- Успел заметить... Итак, вернемся к нашему Зубаткину, капитану медицинской службы.

- Да ну его к черту, мразь эту! — отмахнулся Сергей Андреевич. — И так про него битых два часа толкуем — слишком много чести!