Дикая Флетчер - Кэти А. Такер

бы тебе не доставить этих ребят туда, куда им нужно. Дай мне немного времени, чтобы поговорить с дочерью.

Джона склоняет голову на одно долгое мгновение, а затем обхватывает мое лицо и притягивает мой висок к своим губам, запечатлевая на нем поцелуй на один… два… три… удара сердца.

– Мне жаль, – шепчет он, а затем выходит за дверь.

– Ну, хорошо, что вы наконец-то поладили, – улыбаясь, произносит папа.

– Ага. Э… – Несмотря ни на что, я чувствую, как мои щеки пылают.

– Придвинь стул. Посиди немного. – Отец жестом указывает на место, которое только что покинула Мейбл.

Оно все еще теплое, когда я устраиваюсь на нем.

– Что происходит, пап? – спрашиваю я дрожащим от тревоги голосом.

Он просто изучает мое лицо, долго и пристально.

– Пап.

– У твоего дедушки тоже был рак легких. Ты ведь знала об этом, верно?

– Да. Мама говорила мне.

Папа медленно кивает.

– Тот же, что и у меня. Мелкоклеточный рак. Это более редкий вид, но он достался нам обоим. И он быстро растет. К тому времени, когда у твоего деда нашли эту болезнь, шансы вылечиться были невелики, но он решил, что должен прислушаться к мнению остальных и пройти химиотерапию. – Отец трясет головой. – Последние шесть месяцев его жизни были адом. Он часто бывал в Анкоридже, а когда не бывал, то едва вставал с постели. Моя мама хорошо заботилась о нем, настолько хорошо, насколько могла. Но это было нелегко для них обоих. К тому времени, когда отец прекратил лечение, он был просто оболочкой человека. – Папа на мгновение замирает, жуя нижнюю губу. – Напоследок он сказал мне, что хотел бы смириться с этим с самого начала. У него бы осталось меньше времени, но, по крайней мере, он мог бы получить больше удовольствия. Он провел бы эти последние дни на своих условиях. Его слова навсегда засели у меня в голове.

Меня осеняет осознание, и я начинаю понимать, к чему клонит мой отец.

И ужасное, тонущее чувство, которое поселилось во мне, сменяется оцепеняющим спокойствием.

– Но это было около тридцати лет назад. Сейчас все более продвинуто. Шансы это пережить…

– Этого не пережить, Калла, – произносит папа с мрачной уверенностью. – Не этот тип. Не так долго.

– Но с тобой все в порядке. – Он совсем не похож на миссис Хаглер, с ее дряхлым телом и бледной кожей, с кислородным баллоном, катящимся за ней. – Я имею в виду, очевидно, что сейчас ты не в порядке, но неделю назад ты был в норме.

Я не похожа на себя.

– Не-а, не был. Я просто хорошо это скрывал. У меня не так много энергии, как раньше. И у меня уже некоторое время болит грудь, – признается отец.

– Из-за опухоли?

– Ага. Отчасти.

– Значит, они могут уменьшить ее. Для этого и нужна радиация. А химиотерапия убьет раковые клетки…

– Он уже распространяется, Калла. – Мягкие серые глаза наконец-то встречаются с моими. – Он в моих лимфатических узлах. В моих костях. Облучение лишь даст мне еще немного времени, и это время не будет приятным.

– Сколько именно времени? – Вопрос вырывается скрипучим шепотом.

– Трудно сказать, но они дали мне два, может быть, три месяца.

Я втягиваю резкий, дрожащий вдох.

– А сколько без?

Папа медлит.

– От четырех до шести недель максимум, так они думают.

В моей груди разливается холодное чувство, когда эти слова поражают меня, как удар в живот. Как такое возможно? Он выглядит нормально.

– Я просто… Очевидно, врачи ошибаются. Они всегда ошибаются, папа! Всегда, – заикаюсь я, когда слова вырываются наружу. – Я постоянно слышу истории о том, как люди побеждают болезни и живут годами с ними.

Отец вздыхает.

– Не всегда, Калла. Это те истории, которые люди запоминают, потому что им это необходимо. Людям нужна надежда. Но так происходит не всегда. Не в этот раз.

Когда первоначальный шок проходит, наступает разочарование и гнев из-за отказа папы слушать.

– Значит, это все? Больше никаких разговоров об этом? Тебя не убедить хотя бы попытаться жить? Ради меня? Ради мамы? – Мой голос срывается. Я впадаю в отчаяние.

– Если я позволю им накачать меня всем этим дерьмом, то проведу свои последние дни, отсыпаясь и отплевываясь, в какой-нибудь больничной палате по восемь часов в день, пять дней в неделю, пока не остановлюсь или не умру. Это не то, чего я хочу. Я хочу прожить остаток дней на своих условиях. – Отец тянется к моей руке, но я не в силах взять ее, и через мгновение его пальцы лениво опадают рядом с его боком. – Я думал о тебе, когда доктор сообщил мне новости. Ты была первой, о ком я подумал. Я не знал, стоит ли мне сразу же позвонить тебе, или лучше вообще не звонить. Я не был уверен, что имею на это право. Подумал, что ты, возможно, не захочешь знать, после стольких лет. – Его глаза блестят, и он смаргивает. – Я рад, что Агнес не послушала меня и сделала то, что я не знал, как сделать. То, на что у меня не хватило смелости. Я так рад, что ты приехала.

На меня накатывает еще одна волна осознания.

– Они знали, насколько все плохо? Агнес и Джона, они знали?

Неужели все это время они водили меня за нос?

– Я никогда не говорил Агнес. Я планировал. А затем, когда решил, ты была уже в пути. Я не знал, как ты воспримешь мое решение не…

– Чушь собачья, – прерываю я. – Ты прекрасно знал, что я не смирюсь, если ты просто сдашься. И никто не смирился бы. Вот почему ты скрывал это.

Его губы сжимаются. А потом он кивает. По крайней мере, он не отрицает этого.

– Я знаю, что ты, вероятно, провела много лет, злясь на меня. Я подумал: «Что, если бы у меня была целая неделя, чтобы узнать тебя заново, без того, чтобы прошлое висело над нашими головами?» Одна неделя, за которую, возможно, я не разочарую тебя.

Неделя была хорошей, признаю. Но теперь все полетело к чертям.

– Значит, Джона знал. – Меня пронзает острое чувство предательства, когда я произношу эти слова вслух, когда кусочки собираются воедино.

Вот почему он уговаривал меня остаться. Потому что, когда я сяду в самолет и полечу домой, я навсегда попрощаюсь с отцом.

«Следующие несколько недель… месяцев… будут трудными».

Они будут трудными не потому, что отец будет бороться с раком.

Никакой борьбы не будет.

Он уже сдался.

Не произнеся больше ни слова, я встаю и выхожу из больничной палаты.