Дикая Флетчер - Кэти А. Такер

Я никогда не слышала столько гробового молчания по телефону, как сегодня днем, когда села в старое потертое кресло в отцовском офисе и позвонила маме, чтобы поделиться плохими новостями. Она едва говорила, пока я излагала реальность всего происходящего – что мы ошиблись, что врачи не обнаружили болезнь на ранней стадии.

Что они распознали ее слишком поздно.

Я говорила дрожащим голосом, глотая тихие слезы, и слушала тишину на другом конце, зная, что на самом деле я слышу, как разрывается мамино сердце.

– Она не очень хорошо это восприняла.

– Да, не очень. – Очаровательный британский говор Саймона так приятен. Я понимаю, как сильно мне не хватает утренних встреч с ним, когда я забираю свой латте с ворчливой благодарностью.

Я скучаю по его сухому юмору, когда брожу по дому, постоянно куда-то направляясь или откуда-то уходя. Я скучаю по тому, что Саймон каким-то образом всегда знает, когда мне нужно прислушаться. Мне не хватает того, что он всегда рядом со мной, так, как никогда не было с моим отцом.

В том качестве, в котором я начала воображать себе Рена Флетчера в будущие годы, не осознавая, что на самом деле делаю это.

– Что ты чувствуешь, Калла?

Я смотрю на свисающие с потолка нити рождественских гирлянд, которые только что включила в розетку.

Лампочки слишком большие, цвета слишком тусклые, свет слишком слабый, и все же создаваемый ими навес почему-то завораживает. Я не могу оторвать от них глаз.

– Я не знаю. Я зла.

– Из-за чего?

Саймон знает, из-за чего именно. Он просто хочет, чтобы я озвучила это.

– Что он не сказал мне раньше. Что он отказывается от лечения. Выбери сам. Все это дерьмово.

– Ты права.

– Но…

У Саймона всегда есть «но».

– В этот раз никаких «но». У тебя есть полное право чувствовать себя так. Я бы тоже разозлился и расстроился, если бы кто-то, кого я люблю, не делал всего возможного, чтобы остаться со мной как можно дольше.

– Я просто не понимаю, как он может быть таким эгоистом! У него есть люди, которые его любят, а он причиняет им всем боль.

– Ты любишь его?

– Конечно, люблю.

Саймон вздыхает мне в ухо.

– Ну, ты бы не призналась в этом так легко, сидя со мной на ступеньках крыльца в ту ночь, не так ли?

– Думаю, да. Тогда я ничего не чувствовала.

И все же всего через неделю у меня не осталось никаких сомнений в том, что я люблю своего отца и не хочу, чтобы он умирал. Что делает все это гораздо более болезненным.

– Но, похоже, он не заботится ни о ком, кроме себя. И никогда не заботился! – Даже когда я произношу эти слова, я знаю, что это неправда. – Он недостаточно заботится, – поправляюсь я.

– Ты думаешь, он не обдумал свое решение?

– Как он мог? Я имею в виду, что не борется с раком?

– Это случается по разным причинам. – И Саймон их знает. У него было много пациентов в терминальной стадии, которые приходили к нему за помощью, чтобы справиться с мрачной реальностью. – Он объяснил тебе свое решение?

– Да, – бормочу я и повторяю все то, что отец озвучил мне ранее.

– Похоже, что это решение далось ему нелегко.

– Может быть. Но это все равно ненормально. – Это никогда не станет нормальным. – Что бы ты сделал?

– Мне хотелось бы думать, что я бы прошел лечение, хотя бы для начала, но я не на его месте. Кроме того, твоя мама привязала бы меня и потащила в больницу, даже если бы я предложил пропустить этот этап.

– Она должна приехать сюда и проделать с папой то же самое, – полушутя говорю я. – Или хотя бы позвонить ему. Я уверена, что она все еще помнит его номер. Она набирала его достаточно раз двенадцать лет назад.

Мои слова встречают тишину.

– Я имела в виду…

– О том, что произошло с твоими родителями, я ничего не знаю, Калла, – осторожно говорит Саймон.

Я вздыхаю. Конечно, Саймон должен знать.

Боже, что за неразбериха с моими родителями.

– Полагаю, Рен очень боится, – наконец произносит Саймон, выходя из неловкого разговора.

– Он сказал, что хочет умереть на своих условиях.

– Это не значит, что он не боится этого.

– Думаю, да.

И сегодня я сбежала из больницы сразу же, оставив его одного.

Меня пронзает чувство вины.

Мы сидим в тягостном молчании, мое тело, одетое в пижаму, завернуто во фланелевую куртку и слой одеял, мой взгляд устремлен в ночное небо, все еще гораздо более светлое, чем то, к которому я привыкла почти в час ночи.

– Значит, похоже, у тебя нет никаких мудрых слов, чтобы помочь мне пережить это.

– Прости. Никаких мудрых слов, – произносит Саймон со вздохом.

– Все в порядке. Просто поговорить с тобой – помогает.

– Хорошо. И помни, ты можешь злиться и расстраиваться из-за его решения, но при этом все еще любить и поддерживать его.

– Я не понимаю, как это сделать.

– Ты разберешься. Ты хорошо воспитанная и знающая себя молодая женщина, и ты принимаешь умные решения.

– Калла! Ты вернешься в постель? – раздается крик Джоны откуда-то из невидимого, но близкого места.

Когда я накинула одежду и вышла от него, чтобы позвонить, он доставал книгу в кожаном переплете со своей тумбочки, нижняя часть его тела была свободно прикрыта простыней. Это было странно эротическое зрелище.

Кстати, о принятии разумных решений…

Боже. Вероятно, его слышала половина Бангора.

– Дай мне угадать. Это, должно быть, тот ужасный пилот из соседнего дома, о котором я слышал от твоей матери, – сухо говорит Саймон. – Молю, расскажи мне, как проходит твоя злобная вражда с ним?

– Я израсходовала всю папину воду, так что мне пришлось остаться здесь на ночь, если я хочу пользоваться водопроводом.

Я также могу остаться в доме Агнес, о чем не собираюсь рассказывать.

– Точно. Что ж, это было мило с его стороны – принять тебя у себя, несмотря на то, что вы смертельные враги.

– Это действительно было так. – И Саймон ни на секунду не купился на мое неубедительное оправдание.

Тяжелые ботинки Джоны стучат по ступенькам крыльца. Он открывает дверь, и я успеваю заметить движение рядом с его ногами. Это Бандит, бегущий впереди него, его глаза-бусинки мерцают в свете рождественских огней. Он издает один из этих высокочастотных стрекочущих звуков.

Я морщусь.

– Эй, Саймон, каково твое профессиональное мнение о человеке, у которого есть домашний енот? – громко спрашиваю я, чтобы Джона понял, что я разговариваю