Кровь и серебро - Соня Рыбкина

слышал, бунтаркой я была всегда – ею и останусь, позабыла только об этом; отчаяние навел на меня отец скорым замужеством, потом ты еще бахвалился силой своей… Страху-то я натерпелась, не передать!

– А говорила, не боишься. – Колдун хитро улыбнулся.

– Тебя не боюсь, а вот Кикимору жуткую и чародея того, что Альдо заколдовал, как не бояться! Да, была я бунтаркой, но как-то смиренно приняла долю свою, неправильно это.

Хильдим поцеловал ее скоро, с жаром; леший непристойно засмеялся, будто видел и слышал все, что происходило в повозке.

– Брось смеяться, кому говорю! – полугрозно-полушутливо закричал ему колдун. – А не то отсеку я тебе голову, ох, отсеку!

В тот же миг смех прекратился.

Морена теперь и вправду чувствовала себя иначе, будто та робкая княжна, которой она была последние два дня, ушла, спряталась в дальний угол. Колдун действительно пугал ее сначала, хотя она и не находила сил признаться в том ни ему, ни себе самой, но теперь ей снова было хорошо – совсем как тогда, когда она впервые села на коня и ощутила дыхание ветра на своем лице; нечто подобное она испытала уже вчера, испив вина в Кикиморином трактире, но тогда она задавила в себе всю радость; страхи и сомнения не дали восторгу расцвести в ее душе. Чего было теперь скрывать, колдун понравился ей еще на батюшкином пиру, когда показался ей незнакомым южным княжичем; она даже на какую-то минуту тогда пожелала, чтобы он достался ей в мужья – он, а не северный господарь. Кабы знала она в тот миг, что скоро совсем будет въезжать в колдуновы земли его невестой, не поверила бы! Проще поверить было, что ей оставят ее свободу и волюшку вольную не отберут.

Да, за эти два дня она будто заново прошла весь путь и приняла свое новое положение как данность. Хотя и понятно было, что где-то в глубине души она долго еще не сможет смириться с произошедшими в ее жизни переменами – и, наверное, будет раз от раза возвращаться к отчаянию и тоске, но сейчас в ней не было этого, а если и было, то схоронилось оно настолько глубоко, что и не достать.

Палаты колдуна нисколько не уступали хоромам златоградского князя; изящные крылечки, деревянные башни, резные узорные двери – складывалось ощущение, что здесь обитает не простой чародей, а какой-нибудь господарь. Внутреннее убранство терема, в который отвел Морену Хильдим, также поразило ее воображение; внушительные шкафы, расписная посуда, стол с овальным зеркальцем и множество всяких чудесных мелочей; огромный алый ковер, простирающийся на всю комнату, чем-то напоминал ковер в доме ее батюшки, только здесь он был ярче, светлее, дружелюбнее. Княжна скинула туфельки и прошла по ковру босыми ногами – и вдруг закружилась в танце; шелковое платье ее завертелось паутиной, зашлось веретеном, руки ее выписывали в воздухе неведомые ей доселе узоры, коса растрепалась, и волосы – длинные, до самых колен – накрыли ее плотным, тягучим покрывалом, а затем принялись отплясывать вместе с ней. Морена раскраснелась, разошлась, забылась совершенно; колдун любовался ею, думая: «Схватить бы ее сейчас, такую свободную, живую; схватить – и зацеловать! Наконец-то проснулась в ней ее истинная природа, ее неспокойный, мятежный дух; забудет она отчий дом, забудет однажды всю свою прежнюю жизнь и будет любить меня, лишь меня – как она уже близка к этому, как ее сердце этого жаждет, осталось только ей самой принять это желание. Все будет так, как я задумал, она исполнит все – во имя любви, ради любви ко мне. Прелестная княжна!»

Морена не слышала мыслей Хильдима, не могла знать, о чем он думает. Но она приблизилась к нему, продолжая танцевать – и засмеялась; засмеялась звонко, искренне, совершенно неожиданно для себя самой, и смех ее разносился тысячей колокольчиков по всему терему; казалось, все живое и неживое внимает с готовностью этому смеху, такому яркому и пронзительному, – смеху своей госпожи. Колдун подхватил ее, и они заплясали вместе, понеслись в головокружительном танце, и дивная музыка сопровождала их – музыка, что звучала только для них двоих; хохот Хильдима – не тот мерзкий, оглушающий, что был на пиру, а новый, залихватский и счастливый – слился с журчащим смехом княжны, образуя волшебное единство; оба не заметили, как внезапно остановились, и колдун схватил ее, как мечтал несколько минут назад, поцеловал в губы, что маков цвет, поцеловал ее разрумянившиеся от танца щеки, белый прямой лоб, темные брови, утянул ее на невесть откуда взявшиеся подушки; утянул, накрыл собой – и снова принялся целовать…

Когда Морена очнулась от этой любви, от этой жаркой колдуновой ласки, первое, что она почувствовала, был стыд; он окутывал ее, захватывал в плотный кокон, не давал дышать – это было восхитительно и тягостно одновременно. Она провела рукой по волосам Хильдима – они были нежнее, чем шелк ее платья, по его широким плечам; говорить ей не хотелось, да и нечего было говорить. Такова была женская доля – ублажать и подчиняться, но сейчас ей казалось, что она была не единственной здесь, кто подчинился; это произошло с ними обоими. Отдаваясь в руки колдуна в батюшкиных палатах, она словно бы до последнего надеялась, что он не тронет ее, что она нужна ему только лишь для того, чтобы причинить боль ее отцу, ведь испокон веков так повелось, что люд колдовской обычных людей ненавидел. Она надеялась даже, что будет прислуживать Хильдиму, будет поклоняться ему и выполнять любые его прихоти – но только не эту единственную прихоть, которой она так страшилась в глубине души. Морена не знала, конечно, не могла знать всего до конца… но до нее доходили слухи и разговоры, а потому боялась она любви, потому и не хотела так замуж; и девицы сказывали ей иногда о поцелуях тайных и украденных – это будоражило Морену, но внушало ей трепет и тревогу. Она отвернулась от Хильдима; он также не говорил ничего, будто давая ей возможность прийти в себя. Она не ощущала больше внутренней свободы, она больше не имела желания сбежать, да и права на это. Девичья жизнь ее осталась позади, словно бы в другом мире да в ином измерении; мучило ее еще то, что с колдуном она не была повенчана.

«Негоже колдуну в богову церковь ступать, – сказал Хильдим на пиру, – без венчания обойтись придется».

Эти слова его теперь стояли у Морены в ушах; как можно было женой его вне церкви стать, грех подобный принять? Она все же нашла в себе силы посмотреть на мужа; он сидел совсем близко, касаясь ее. Красота его дьявольская больше не пугала княжну, не вызывала в ней дрожи, но какое-то незнакомое доселе волнение поднималось изнутри; ей захотелось снова быть к нему ближе, еще ближе, снова почувствовать его… Она испугалась собственного порыва и опять опустила взгляд.

– Что же, Морена, – колдун впервые назвал ее по имени, – глаза ты от меня прячешь, не мил тебе муж! Чай, опять скромницу изображаешь, думаешь, поверю я в твои вздохи печальные? Некогда нам с тобой вздыхать да грустить; жизнь пройдет – оглянуться не успеешь, так и будешь в тереме своем плакаться. Пойдем, покажу тебе кое-что.

Морена поднялась с подушек, набросила платье, заплела косу быстрыми, ловкими движениями; Хильдим надел кафтан, посмотрел на нее и улыбнулся.

– Пойдем, – снова позвал он жену.

Они прошли в соседнюю комнату; та была меньше предыдущей и гораздо более скромной. На небольшом столике у окна лежала зеленая ящерка; шкурка у нее была непростая, будто изумрудная; солнечный свет подсвечивал ее и делал похожей на россыпь драгоценностей. Морена при виде ящерки даже не вздрогнула; после лешего, старухи Кикиморы и сада маленького цветочника Альдо ее вряд ли можно было так просто удивить.

– Это Матильда, – сказал Хильдим, показывая на ящерку. – Она будет тебе прислуживать.

И все же Морена не смогла сдержать возглас