Кровь и серебро - Соня Рыбкина

что сделало с ними время? Отец его погиб бесславно, мать сошла с ума – и все больше напоминала теперь безликую тень, одиноко бродящую по огромному терему; сам он, Марил, северный господарь, взращенный в любви, здравии и вседозволенности, чего он достиг? Боевые заслуги его меркли перед количеством потерь, жены у него не было – обвенчался бы с княжной, да бесовской прислужник все замыслы его честолюбивые запутал. Князь Хогард боялся, что погибнет Марил в дороге; да и если случится ему погибнуть, что же с того? Зачем возвращаться ему снова в промозглый, пустой дом, где не было более никого, кто мог бы утешить его, удержать, наставить на путь истинный? Потеря его великая никакими благами мирскими теперь не окупится – женитьба бы помогла, но нужна ему была лишь Морена. Да, не сложилось, но ничего, покажет он еще судьбине своей горькой, кто ее господин, и восстановятся справедливость да равновесие в его беспокойной жизни…

Выехали они, как и задумывали, ровно на рассвете; город оживал постепенно, манил своими изысканными товарами, соблазнял пряностями, тканями заморскими, пряжей, тонкой, как паутина, – но Марил ни на что не обращал внимания. Подле него скакал преданный Милу, сзади – дружина, состоявшая из его соратников и людей златоградского князя; не сказать, чтобы он им особенно доверял, но за помощь был благодарен – лишние воины никогда не помешают. Не ведал Марил, что в это самое время выходила из дальнего трактира княжна Морена; знал бы если – поддался бы порыву и похитил ее, но догонишь разве колдуновы сани? Утро поднималось над городом дивное, свежее, разрумянившееся, будто только что из печи; снег лежал, словно сотканное тысячами умелых рукодельниц тончайшее кружево с золотыми вставками, и мог дать жару любым украшениям.

После выезда из города дорога становилась извилистой, путаной и вела прямо в лес; именно здесь проезжала вчера Морена на узорных санях, именно здесь ей вчера слышались диковинные голоса; леший знал этот край как свои пять пальцев, чего нельзя было сказать о Мариле и его спутниках. Несколько дней назад, прибывая на долгожданные смотрины, въехал он в город с другой стороны, а теперь погорячился – и решил сократить путь. Дорога перед ними петляла, крутилась, корчилась, все истончаясь и истончаясь; солнце уже встало и с неприкрытым злорадством наблюдало теперь за мучениями путников; огромные, вытянутые до самых небес ели, казалось, ехидно пересмеивались. Стало очевидно – они заблудились, и даже люди златоградского князя не имели понятия, как выбраться отсюда.

– Чувствовал я, господарь, не к добру ты все это затеял, – позволил себе высказаться Милу. – Княжну не воротишь, сам себя погубишь – и нас на дно за собой утянешь.

– Помолчал бы ты! – рявкнул Марил. – Коли верен ты мне, останешься со мной, а коли нет, как выберемся из леса, отпускаю я тебя на все четыре стороны.

– Если выберемся, господарь, надежды-то на успех нет. Знаешь ты сам, что пес никогда своего хозяина не предает, да только не нравится мне все это.

– Разберемся!

Добрый час они плутали еще по дорожкам и тропинкам, но толку не было.

– Чай, леший нас крутит или ведьма какая, потому и просвету найти не можем! – в сердцах воскликнул северный господарь.

Делать было нечего; решили сделать привал. Костер разожгли, вина выпили – мало, чтобы опьянеть, но достаточно для того, чтобы согреться.

– Поднимаю флягу за наше спасение! – сказал Марил. – В конце концов, кто-то же должен нас вывести на волю.

Едва он сказал это, как вдали показалась фигура. Это была женщина и направлялась она, несомненно, к ним – то была старая добрая Кикимора, которая прошлой ночью на славу отпотчевала колдуна и его невесту; одета она была теперь в черную потертую накидку и шла сгорбившись – то ли пыла ночного в ней больше не осталось, то ли подзаработать решила, притворившись больной нищенкой. Когда она подошла ближе, Марил подозвал ее.

– Подсоби-ка нам, милая старушка, – сказал он, подавая ей монету. – Подскажи, как нам из леса этого проклятого выбраться.

Кикимора взяла монету, попробовала ее на зуб; даже сейчас, при свете дня, когда кожа ее была обычного блеклого цвета, а глаза не казались змеиными, милой ее было трудно назвать.

– Что же ты, господин дорогой, лес-то не уважаешь, – ответила она и посмотрела на Марила, хитро прищурившись. – Ведь он тебя потому и держит в лапах своих, потому и не отпускает твоих людей, что не веришь ты в его живость. Полон он существ разных, разной нечисти, – чуют они, с каким пренебрежением и неверием ты к ним относишься, да ждут, когда ты взмолишься о пощаде.

– Помилуй, старушка, что же ты такое говоришь? – ужаснулся Марил.

От речей Кикиморы ему стало не по себе.

– Я-то помилую, господарь учтивый, а вот помилует ли лес… Затеял ты против чародея козни страшные, запутался ты, дружок; лес тебя не простит, весь мир колдовской тебя не простит. Понимаешь ты это сам; разверни коней своих, пока не поздно, – не для тебя тропа эта, участь эта – не твоя.

– Не тебе учить меня, старуха поганая, – взвился Марил. – Или дорогу показывай, или меч мой сейчас проучит тебя как следует.

– Наивен ты, господарь, наивен и глуп; слишком уверен ты в своих силах и своей безнаказанности. Мне тебя не учить, ты прав, но еще найдется тот, кто поставит тебя на место. А теперь ступай, лес тебя отпускает – найдешь ты и без него смерть свою.

Марил хотел еще что-то ей ответить, но старуха испарилась в воздухе на его глазах, будто ее и не бывало вовсе.

* * *

Морена сидела в санях, по-прежнему укутавшись в серебряное покрывало. Хильдим обнимал ее, совсем как недавно в трактире, только трапеза их была давно закончена, вино давно выпито, и постепенно на душе у Морены стало проясняться. Она уже не чувствовала себя такой разомлевшей и довольной, быстрая радость улетучилась, и объятия колдуна приводили ее в смущение; ей было крайне неловко, но и возразить ему Морена не могла, а потому сидела отвернувшись; на щеках у нее – не то от мороза, не то от стеснения – играл румянец.

– Что же ты сидишь, красавица, как неродная, нос воротишь? – спросил Хильдим, усмехаясь. – Неужто не мил я тебе? Или боишься ты меня?

Морена подняла на него взгляд.

– Не боюсь я, колдун, – сказала она тихо. – Боялась бы, не пошла бы за тебя. Чужой ты мне, я по дому тоскую.

– По дому, видали! – расхохотался колдун. – По дому! Знала бы ты, девица, как с такими тоскующими расправляются, – побереглась бы говорить подобное. Не для увеселений я везу тебя в свои владения, мне девичьими слезами заниматься некогда, а тоску ты свою прибери, в дальний угол запрячь, нечего мне ее показывать!

Морена промолчала.

– Знаешь, одного я понять не могу, все хочу разобраться в твоей природе: видишь ты то, что люду обычному видеть не положено, ничего от тебя не скроешь. Ну что ты хмуришься, красавица, лучше поцелуй меня!

Хильдим придвинулся к ней еще ближе, но княжна не пошевелилась.

– Строптивица ты, однако, – усмехнулся колдун. – Ничего, сломлю я однажды волю твою, придет время.

Они ехали сейчас по бескрайнему полю; белоснежные просторы вокруг, казалось, тянулись до самого горизонта. Становилось все холоднее и холоднее – Морену начала бить дрожь.

– Что же ты, девица, дрожишь? Не годится так! Давай согрею тебя, не робей.

Морена вытащила из-под покрывала руки и протянула их Хильдиму; он взял ее руки в свои, и тотчас заструилось в ней тепло, жар теперь обволакивал ее с головы до ног – вот где оно было, истинное колдовство! Колдун посмотрел на ее губы, алые, что маков цвет, и подумал: «Не время еще. Не время…»

– Не нравится мне, что так холодно стало, – сказала княжна. – Опять, должно быть, чья-то ворожба.

– Это ты верно угадала, красавица. – Хильдим