Восторг гаргульи (ЛП) - Лукас Наоми

Я была потрясена, когда он вошел в дверь, уже обеспокоенная моим заблуждением, что горгулья ожила. Он извинился за грубость, заявив, что пережил долгую поездку и был рад увидеть статую, но это были пустые извинения, сказанные не от души.

Это была последняя капля. Даже мамины домашние макароны с сыром, с панировочными сухарями и кусочками колбасы, не смогли удержать меня от того, чтобы побежать наверх и позвонить Элле по стационарному телефону.

Папа кладет свой Киндл и наклоняется вперед.

‒ Я знаю, что твоя мама на тебя давит. Я продолжаю говорить ей, чтобы она отступила и позволила тебе решать самой. Она беспокоится о тебе. Ты несчастна с тех пор, как вернулась, и она не знает, чем может помочь.

‒ Дело не в этом.

Я переминаюсь с места, чувствуя себя виноватой.

‒ В смысле, я была поражена, увидев его. Просто… Это были сумасшедшие пару дней. Тебе не о чем беспокоиться, я во всем разбираюсь.

‒ Да?

Я бы рассмеялась, если бы не пыталась убедить отца, что со мной все в порядке.

Папа встает и допивает кофе, снова щурясь на меня, как будто знает, что я говорю ерунду.

‒ Хорошо, я сделаю это, но зачем мне ехать с тобой? По крайней мере, ты можешь мне это сказать.

‒ Я забыла запереть и оставила телефон…

‒ Саммер… Серьезно?

‒ Ага-ага. Как я уже сказала, это был тяжелый день. Ты пойдешь со мной? Мне нужно позвонить Хопкинсу и попросить отгул.

Папа качает головой, поворачиваясь к лестнице.

‒ Он не должен был оставлять тебя управлять музеем ‒ и ты должна была сказать ему об этом перед его отъездом. Будем надеяться, что ночью никто не вломился. В следующий раз скажи мне раньше. Мы могли бы позаботиться об этом прошлой ночью. Теперь у меня стресс из-за тебя.

Моя вина усиливается, когда я следую за ним. Если кто-то вломится в музей, это будет плохо, хотя меня беспокоит не это. Я не могу сказать отцу правду. Ему не нужно беспокоиться, что я тоже что-то воображаю. Он спешит вниз по лестнице, хватает бумажник и ключи и направляется прямо к своему грузовику, не надев куртку.

Над нами нависает часовая башня ратуши, пока папа паркуется. Исторический фасад музея из красного кирпича ‒ один из многих на главной улице Элмстича. Согласно городским записям, Хопкинс купил его в семидесятых годах и по сей день утверждает, что отдельно стоящее здание было идеальным домом для его коллекции.

Тротуары в основном пусты, но «Хлеб и фасоль», кофейня-пекарня в здании рядом с музеем, сохраняет свою обычную клиентуру. Антикварные магазины, местные рестораны и несколько баров занимают следующие пару кварталов. Папин магазин, где он продает изготовленные на заказ обеденные наборы, журнальные столики и стулья, расположен на противоположном конце улицы.

Он направляется прямо к двери музея. Я хватаю его за руку и останавливаю.

‒ Погоди. Позволь мне пойти первой.

Если внутри монстр, я не хочу, чтобы он попал под перекрестный огонь. Он делает паузу и отходит в сторону, нахмурив брови. Подойдя к стеклу, я заглядываю внутрь.

‒ Саммер, что происходит? ‒ спрашивает он себе под нос.

Мой взгляд останавливается на статуе за прилавком. Он находится в той самой позе, в которой всегда находится, и выглядит так, будто вообще никогда не двигался. Глядя на его каменную фигуру, освещенную серым светом ветреного утра, я сглатываю и качаю головой.

‒ Ничего. Все в порядке. Похоже никого.

Я дергаю дверь, но она не поддается. Я тяну сильнее.

«Закрыто».

Папа смотрит на меня с обеспокоенным выражением лица, пока я достаю ключи из сумочки. «Я могла поклясться…»

‒ Рад вас видеть!

Папа подпрыгивает, и я вздрагиваю, ключи падают на дно моей сумки, но это всего лишь мистер Бек, один из друзей моего отца, и владелец «Хлеб и фасоль». Они с отцом обмениваются неловкими утренними приветствиями, пока я снова нахожу свои ключи.

Открыв дверь, я случайно захожу в музей. Папа проносится мимо меня, топает через пространство, кричит и включает свет, а я иду к горгулье, пристально глядя на нее. Его член здесь, только на этот раз вялый, как у греческой статуи. Даже вялый, он все равно большой.

Вчера он был в вертикальном положении. Я в этом уверена. Глядя на реплики фигурок, я подтверждаю, что ни у одной из них нет членов.

Мой желудок сжимается. И единственное, о чем я могу думать: почему? «Почему его повесели? Чем я заслужила это?» Я снимаю очки и протираю глаза.

Заменив их, я рассматриваю его поближе, замечая мелкие зацепки, детали, которые знает только тот, кто провел рядом с ним последний год. Одно крыло изогнуто немного выше другого. Его левая рука выпрямлена там, где она когда-то была согнута.

Он действительно двигался. Он двигался.

Я не схожу с ума. Это мир сходит с ума, а вместе с ним и я. Мой взгляд снова устремляется к его паху... «Почему у него такой завораживающе большой член?» Мне хочется потрясти кулаком перед небесами.

Папа возвращается в гостиную, и я встаю перед статуей, закрывая ему обзор.

‒ Никого, ‒ говорит он.

‒ О, хорошо.

Он снова смотрит на меня тем же косым и подозрительным взглядом.

‒ Ты уверена, что с тобой все в порядке?

Я киваю и тянусь за телефоном, лежащим на стойке.

‒ Ага.

‒ Саммер, позвони Хопкинсу прямо сейчас. Ты берешь отпуск.

Я борюсь с желанием напомнить ему, что я взрослая, но нас прерывает громкий хлопок с Мейн-стрит. Здание трясется, половицы скрипят. Мы бросаемся к окнам.

‒ Пожар! ‒ кричит кто-то, пробегая мимо.

Папа направляется к двери, я следую за ним. Снаружи клубы дыма поднимаются в воздух, прямо над кофейней. Люди бегут оттуда.

‒ Подожди здесь, ‒ приказывает папа, убегая в соседнюю дверь.

Я выключаю свет в музее и, бросив последний долгий взгляд на горгулью, запираю входную дверь и мчусь за папой.

Когда я добираюсь до «Хлеба и фасоли», дым уже стал черным, как сажа. К запаху горящего дерева присоединяется едкий смрад подгоревших тканей и пластика. Мужчина вываливается из входной двери, волоча за собой другого, а воздух наполняют далекие сирены. Это Джон Бек тащит за собой своего отца. Папа бросается на помощь, и они вдвоем выносят на улицу потерявшего сознание мистера Бека.

Мои глаза слезятся от дыма, пока я отгоняю толпу от отца, Джона и мистера Бека.

Время проходит в ошеломленной дымке. Из растущей толпы выходит врач и бормочет что-то о отравлении дымом и сотрясении мозга после осмотра мистера Бека.

Он обгорел. Сильно.

Сирены разрывают мои уши, когда подъезжают пожарная машина и скорая помощь. Все на Мейн-стрит собрались, чтобы посмотреть, и у меня в голове пусто, когда профессионалы берут управление на себя. Папа отходит в сторону, когда мистера Бека загружают в машину скорой помощи.

Вечером я возвращаюсь домой одна. Папа высадил меня и уехал прямо в больницу, чтобы подождать с сыном мистера Бека и встретиться там с мамой. Она медсестра отделения новорожденных, работающая в двенадцатичасовую смену, и до сих пор ни один из них не позвонил мне и не сообщил никаких новостей.

Новости звучат фоном, пока я хожу по гостиной. Пожарным удалось остановить распространение огня, других пострадавших нет. Я звонила Хопкинсу полдюжины раз, и меня постоянно отправляли на его голосовую почту.

Я рассказала ему о пожаре и больше ни о чем.

Я наконец-то устроилась на диване с миской хлопьев, когда по экрану телевизора проносится баннер с мигающими словами «Последние новости». Наклонившись вперед, я сжимаю телефон, готовая в любой момент позвонить родителям.

Экран переключается с интервью с одним из сотрудников «Хлеб и фасоль» на другого диктора, стоящего перед серым зданием, окруженным колючими заборами. Он окружен полицейскими машинами штата и местной полиции.

‒ Мы пришли сообщить вам, что сегодня днем в тюрьме Хани-Фоллс произошел побег. Двенадцать заключенных сбежали и в настоящее время находятся на свободе.