От неолита до Главлита - Арлен Блюм

Цензоры — постоянная мишень для сатирических стрел множества русских писателей. Благожелательно настроенный к писателям А. В. Никитенко не раз говорит в дневнике о своей «горестной» и двусмысленной участи.

16 марта 1834 г. (…) услышал я также забавный анекдот о том, как Филарет (московский митрополит. — А. Б.) жаловался Бенкендорфу на один стих Пушкина в «Онегине», там, где он, описывая Москву, говорит: «и стая галок на крестах». Здесь Филарет нашёл оскорбление святыни. Цензор, которого призывали к ответу по этому поводу, сказал, что «галки, сколько ему известно, действительно садятся на крестах московских церквей, но что, по его мнению, виноват здесь более московский полицеймейстер, допускающий это, а не поэт и цензор». Бенкендорф отвечал учтиво Филарету, что это дело не стоит того, чтобы в него вмешивалась такая почтенная духовная особа: «еже писах, писах».

27 марта 1837 года Николай I утвердил доклад министра народного просвещения о «нарушениях цензурных постановлений, преимущественно в периодических изданиях», сославшись на то, что «надзор удвоенный надёжнее надзора, одним лицом производимого»[23].

Поминаемый далее князь — Михаил Александрович Дондуков-Корсаков (1792–1869), попечитель Санкт-Петербургского учебного округа с 1832-го по 1842 год и одновременно председатель Санкт-Петербургского цензурного комитета. По существовавшим до 1860 года правилам попечители учебных округов занимали и должности председателей соответствующих цензурных комитетов.

12 апреля 1837 г. Новый цензурный закон: каждая журнальная статья отныне будет рассматриваться двумя цензорами: тот и другой могут исключить, что им вздумается. Сверх того: установлен ещё новый цензор, род контролёра, обязанность которого будет перечитывать всё, что пропущено другими цензорами, и проверять их. (…) Спрашивается: можно ли что-либо писать и издавать в России? Поневоле иногда опускаются руки, при всей готовности твёрдо стоять на своём посту охранителем русской мысли и русского слова. Но ни удивляться, ни сетовать не должно.

13 апреля 1837 г. Не выдержал: отказался от цензурной должности. В сегодняшнем заседании читали бумагу о новом законе. Цензор становится лицом жалким, без всякого значения, но под огромною ответственностью и под непрестанным шпионством одного высшего цензора, которому велено быть при попечителе.

Я сказал князю о моём намерении выйти в отставку, когда мы выходили из цензурного комитета. Разумеется, сначала он удивился, потом посоветовал не делать этого вдруг, чтобы не навлечь на себя страшного нарекания в возмущении.

14 апреля 1837 г. После жаркого объяснения с князем заключён честный мир, и пока я ещё остаюсь цензором.

7 февраля 1843 г. (…) Можно ли оставаться цензором при таких понятиях наших властей? Я был сегодня у князя и просил уволить меня от цензуры. Что остаётся делать в этом звании честному человеку? Цензора теперь хуже квартальных надзирателей. Князь во всём согласен со мной, но крайне огорчён моим намерением подать в отставку.

Председателем Санкт-Петербургского цензурного комитета и попечителем учебного округа был в это время другой князь — Григорий Петрович Волконский (1808–1882), занимавший эту должность с 1842-го по 1845 год.

Никитенко получил выговор за пропуск сатирического сочинения П. А. Машкова, вышедшего в 1843 году под псевдонимом Кукарику: «Сны, или Повести и рассказы дворянина Кукарику»[24].

5 августа 1847 г. Возвратился из цензурного заседания. Спорил с попечителем, который объявил, что «надо совсем вывести романы в России, чтобы никто не читал романов». Я ещё не встречался на моём служебном поприще с таким глупцом. У него обыкновенно ни на что нет причин. Он шумит, кричит, размахивает руками и в своих мнениях скачет через все логические преграды, пока наконец не стукнется лбом о какую-ни-будь до того отчаянную нелепость, что уже сам остановится.

Такую резкую характеристику получил новый председатель Санкт-Петербургского цензурного комитета (и опять-таки попечитель округа с 1845-го по 1858 год) Михаил Николаевич Мусин-Пушкин (1795–1862).

25 апреля 1848 г. (…) По мере того как в Европе решаются вопросы всемирной важности, у нас тоже разыгрывается драма, нелепая и дикая, жалкая для человеческого достоинства, комическая для постороннего зрителя, но невыразимо печальная для лиц, к ней прикосновенных (…) В городе вдруг узнают, что (…) учреждён комитет под председательством морского министра, князя А. С. Меншикова, и с участием следующих лиц: Д. П. Бутурлина, М. А. Корфа, графа А. Г. Строганова (брата бывшего попечителя), П. И. Дегая и Л. В. Дубельта. Цель и значение этого комитета были облечены таинственностью, и оттого он казался ещё страшнее. Наконец постепенно выяснилось, что комитет учреждён для исследования нынешнего направления русской литературы, преимущественно журналов, и для выработки мер обуздания её на будущее время. Панический страх овладел умами. Распространились слухи, что комитет особенно занят отыскиванием вредных идей коммунизма, социализма, всякого либерализма, истолкованием их и измышлением жестоких наказаний лицам, которые излагали их печатно или с ведома которых они проникли в публику. «Отечественные записки» и «Современник», как водится, поставлены были во главе виновников распространения этих идей. Министр народного просвещения не был приглашён в заседания комитета; ни от кого не требовали обвинений; никому не дали знать, в чём его обвиняют, а между тем обвинения были тяжкими. Ужас овладел всеми мыслящими и пишущими. Тайные доносы и шпионство ещё более усложняли дело. Стали опасаться за каждый день, думая, что он может оказаться последним в кругу родных и друзей…

Такова реакция Никитенко на учреждение сверхцензурного негласного «Комитета 2-го апреля 1848 года», о котором речь шла во вступительной заметке к разделу.

2 декабря 1848 г. События на Западе вызвали страшный переполох на Сандвичевых островах. Варварство торжествует там свою дикую победу над умом человеческим, который перестал мыслить, над образованием, которое начинало оперяться.

Но образование это и мысль, искавшая в нём опоры, оказались ещё столь шаткими, что не вынесли первого же дуновения на них варварства. И те, которые уже склонялись к тому, чтобы считать мысль в числе человеческих достоинств и потребностей, теперь опять обратились к бессмыслию и вере, что одно только хорошо, что приказано. Произвол, облечённый властью, в апогее: никогда ещё не почитали его столь законным, как ныне (…)

Наука бледнеет и прячется. Невежество возводится в систему. Ещё немного — и всё, в течение полутораста лет содеянное Петром и Екатериной, будет вконец низвергнуто, затоптано… И теперь уже простодушные люди со вздохом твердят: «видно, наука и впрямь дело немецкое, а не наше».

Под «Сандвичевыми островами» автор, конечно же, подразумевает Россию. Как мы уже отмечали, в целях обмана цензуры авторы часто прибегали к такому аллюзионному приёму, перенося действие в другую страну или выдавая свои сочинения за «перевод с иностранного»: см. ранее «разговор сочинителя с цензором», выданный И. П. Пниным за «перевод с манжурского», или басню П. А. Вяземского «Цензор» (якобы перевод с французского). Пушкин также использовал этот приём, выдав стихотворение «Из Пиндемонти» за перевод с итальянского. В. С. Курочкин в начале шестидесятых годов читал устно в кругу своих друзей сатирическое стихотворение «Над цензурою, друзья…» под видом «перевода из Беранже» и т. д. Поскольку же Никитенко пишет в собственный дневник, а не для печати, этот приём приобретает у него дополнительную окраску самоиронии.

18 марта 1850 г. Заходил в цензурный комитет справиться о литературных новостях. Книг никаких нет, нет и рукописей, которые обещали бы книги. Между прочим получена от министра конфиденциально бумага, по запросу верховного, или, как его называют, негласного комитета, следующего содержания: «Вышла гадальная книга. От цензурного комитета требуют, чтобы он донёс, кто автор этой книги и почему автор думает, что звёзды имеют влияние на судьбу людей?»

На это комитет отвечал, что «книгу эту напечатал новым (вероятно, сотым) изданием какой-то книгопродавец, а почему он думает, что звёзды имеют влияние на судьбу людей, — комитету это неизвестно».

Этот анекдотический запрос возник по поводу книги «Магазин всех увеселений, или Полный и подробнейший оракул и чародей» (М., 1850). «Комитет 2-го апреля» нашёл в нём «вопросы и ответы вообще не совсем уместные и приличные, а для суеверов и простолюдинов» они «могут быть даже вредны». Пропустившему книгу цензору И. М. Снегирёву объявлен выговор, а сам Николай I повелел, чтобы «гадательные книги не были впредь разрешены к печатанию»[25].