От неолита до Главлита - Арлен Блюм

М. А. Дмитриев

Разговор цензора с приятелем-стихотворцем

«Не пропущу стиха, и ты бранишь неправо:Я не о двух ведь головах!» —«Я знаю, друг, ты не двуглавый,И век тебе не быть в орлах!Друг-цензор, пропусти безгрешные стихи!Где встретится в них мысль, где встретится в них сила —Сквозь пальцы пропусти, как Феб твои грехи,Как самого тебя природа пропустила».

1830

П. А. Вяземский

Из «Старой записной книжки»

Денис Давыдов (…) рассказывал, что у него был приятель и сослуживец, большой охотник до чтения, но книг особенного рода. Бывало, зайдёт он к нему и просит, нет ли чего почитать. Давыдов даст ему первую книжку, которая попадётся под руку. — «А что, это запрещённая книга?» — спросит он.

— «Нет, я купил её здесь в книжной лавке». — «Ну, так лучше я обожду, когда получишь запрещённую». Однажды приходит он с взволнованным и торжественным лицом. — «Что за книгу я прочёл теперь, — говорит он, — просто чудо!» — «А какое название?» — «Мудрёное, не упомню». — «Имя автора?» — «Также забыл». — «Да о чём она толкует?» — «Обо всём, так наповал всё и всех ругает. Превосходная книга!» Из-за этого потребителя бесцензурного товара так и выглядывает толпа читателей. Кто не встречал их? Хороша ли, дурна контрабанда, им до того дела нет. Главное обольщение их — контрабанда сама по себе.

Всё уже было под солнцем… В недавние, так называемые «застойные» годы подобные персонажи встречались на каждом шагу: их интересовал только сам- или тамиздат — независимо от качества. Тогда же был популярен анекдот о бабушке, переписывавшей «Войну и мир» для внучки-школьницы, поскольку та никаких книг, напечатанных советскими издательствами, не признаёт, читая один самиздат.

По страницам дневника странного цензора

Таким странным цензором, «белой вороной» в стане своих сослуживцев по Санкт-Петербургскому цензурному комитету, был Александр Васильевич Никитенко (1804–1877). Сын крепостного, получивший вольную только в 1824 году при некотором содействии повешенного через два года К. Ф. Рылеева, он с блеском окончил в 1828 году Петербургский университет. Защитив диссертацию на степень доктора философии, он более 30 лет (до 1864 года) преподавал русскую словесность в том же университете, написал ряд крупных историко-литературных трудов. В 1853 году Никитенко был избран членом-корреспондентом Академии наук, а через два года — полным академиком.

Надо заметить, что такое совмещение научной и преподавательской деятельности со службой в цензурном ведомстве тогда не было редкостью: сам факт служения учёных и писателей цензорами первоначально, в отличие от позднейших времён, не считался чем-то зазорным в глазах общества. Поэты, причём крупнейшие (Ф. И. Тютчев, Я. П. Полонский, А. Н. Майков), избрали своим поприщем службу в Комитете цензуры иностранной. В Санкт-Петербургском цензурном комитете служили долгие годы С. Т. Аксаков, И. А. Гончаров и другие достойные литераторы.

Никитенко вёл свой дневник в течение пятидесяти лет, начав его ещё студентом и закончив в последний год жизни, — с 1826-го по 1877 год. В дневнике запечатлены самые мрачные стороны литературной и общественной жизни России. Знавший цензурную «кухню» изнутри, Никитенко оставил богатейший материал по истории цензуры в России девятнадцатого века. Его «Дневник» — один из важнейших источников для изучения этой проблемы[20]. Автор предстаёт в нём человеком самобытным, независимым, расценивающим не только свою научную и преподавательскую, но даже цензурную деятельность как общественное служение. Впрочем, он прекрасно осознавал бессмысленность противостояния бюрократической машине. Дважды сидевший на гауптвахте за пропуск неугодных сочинений, он стал тяготиться своей службой в цензурном комитете, не раз подавал в отставку, и лишь уговоры начальства и намёки, что это может навлечь на него «страшные нарекания в возмущении», заставляли отложить такое намерение.

Вполне понятно, что, как изящно выражались в девятнадцатом веке, «по причинам, не зависящим от редакции», дневник не увидел света при жизни автора. Впервые он был напечатан в журнале «Русская старина» в 1889–1892 годах. Отдельные издания выходили в 1893-м и в 1904–1905 годах. Наиболее полное издание дневников вышло в 1955–1956 годах в трёх томах, подготовленное и прекрасно откомментированное И. Я. Айзенштоком.

Интересующий нас материал вошёл преимущественно в первый том этого издания, охвативший период с 1826-го по 1857 год. Именно тогда Никитенко занимался практической цензурной работой. По этому изданию и публикуются далее некоторые, наиболее выразительные дневниковые записи.

30 января 1830 г. Воейков в первом номере «Славянина» напечатал стихи «Цензор», в котором досталось какому-то Г…, ханже и невежде. Мы получили повеление спросить у цензора, рассматривавшего эти стихи, как он осмелился пропустить их, а у Воейкова: кто именно просил напечатать оные. Я целый день почти отыскивал Воейкова, чтобы отобрать у него показания, но не нашёл его. Цензурный устав предписывает не преследовать писателей; хорошо было бы не только в теории, но и на практике держаться этого благого правила.

В заключение Воейков отвечал, как и следовало ожидать, что он не помнит, кто доставил ему для напечатания вышеупомянутые стихи. Цензор Сербинович — что он не мог знать, что стихи эти содержат личность, тем более что перевод с французского.

31 января 1830 г. Воейков посажен на гауптвахту…

Речь идёт о приведённой нами выше басне П. А. Вяземского «Цензор».

Поэт предполагал напечатать басню в альманахе будущих декабристов «Полярная звезда», но тогда она не смогла увидеть света. Позднее она, без ведома Вяземского, попала в руки издателя журнала «Славянин» А. Ф. Воейкова, который, убоявшись, видимо, цензурных репрессий, снабдил публикацию подписью «С франц<узского>. К. В-ий». Кроме того, вместо «Красовского» он поставил «Ларобине», вместо «Голицына» — «Г. Е.», сопроводив примечанием: «Генерал-полицмейстер парижский, славный невежеством, но ещё более ханжеством». Как видим, такая мистификация не уберегла Воейкова от гауптвахты[21].

30 декабря 1830 г. Подарок русским писателям к Новому году: в цензуре получено повеление, чтобы ни одно сочинение не допускалось к печати без подписи авторского имени.

Истекший год вообще принёс мало утешительного для просвещения в России. Над ним тяготел унылый дух притеснения. Многие сочинения в стихах и прозе запрещались по самым ничтожным причинам, можно сказать, даже без всяких причин, под влиянием овладевшей цензорами паники… Цензурный устав совсем ниспровержен. Нам пришлось удостовериться в горькой истине, что на земле русской нет и тени законности. Умы более и более развращаются, видя, как нарушаются законы теми самыми, которые их составляют, как быстро одни законы сменяются другими и т. д. (…) Да сохранит Господь Россию!

29 декабря вышло распоряжение, по которому «все поступающие в редакции повременных изданий статьи, как оригинальные, так и переводные, должны быть за подписью сочинителей и переводчиков, и притом не вымышленной, но подлинной их фамилии»[22]. Оно навеяно, в числе других, и предшествующим эпизодом — с той целью, чтобы подлинное имя автора было всегда известно охранительным ведомствам. Однако псевдонимные и анонимные сочинения всё же изредка, несмотря на запрещение, появлялись в печати.

8 января 1834 г. Я осаждён со всех сторон. Надо соединить три несоединимые вещи: удовлетворить требованию правительства, требованиям писателей и требованиям своего собственного внутреннего чувства. Цензор считается естественным врагом писателей — в сущности, это и не ошибка.

Цензоры — постоянная мишень для сатирических стрел множества русских писателей. Благожелательно настроенный к писателям А. В. Никитенко не раз говорит в дневнике о своей «горестной» и двусмысленной участи.

16 марта 1834 г. (…) услышал я также забавный анекдот о том, как Филарет (московский митрополит. — А. Б.) жаловался Бенкендорфу на один стих Пушкина в «Онегине», там, где он, описывая Москву, говорит: «и стая галок на крестах». Здесь Филарет нашёл оскорбление святыни. Цензор, которого призывали к ответу по этому поводу, сказал, что «галки, сколько ему известно, действительно садятся на крестах московских церквей, но что, по его мнению, виноват здесь более московский полицеймейстер, допускающий это, а не поэт и цензор». Бенкендорф отвечал учтиво Филарету, что это дело не стоит того, чтобы в него вмешивалась такая почтенная духовная особа: «еже писах, писах».