Сестры Шред - Бетси Лернер

шин, и чудесным образом отключилась. В нос ударил тошнотворный сернистый запах горящих волос, и меня чуть не вырвало.

Волосы туго накрутились на ось, как шнур на катушку, и освободиться можно было только срезав их. Изогнувшись, я дотянулась до ящичка отцовской тумбочки и принялась шарить там вслепую, надеясь отыскать какие-нибудь ножницы. Мне попались щипчики для ногтей на ногах; я лихорадочно кромсала ими волосы, пока не освободилась. Если бы Олли это видела, она бы смеялась до упаду. В каком-то мультфильме я видела такой забавный эпизод с волосами. А теперь держала в руке клочок собственного скальпа. Кровавое пятнышко на голове, бывшее поначалу размером с маленькую монетку, растеклось до размера серебряного доллара.

Паника стихала, а боль усиливалась. Я быстро убрала всю обувь, кремы и щетки, отчаянно пытаясь скрыть все улики, как будто заметала следы на месте преступления. Я распутала тот клок волос, который намотался на ось машинки, завернула его в салфетку и зарыла в мусорном баке на улице. Проверяя пределы собственного терпения, я потрогала больное место на голове и хладнокровно взглянула на оставшуюся на пальцах жидкую кровь. Потом я раздвинула волосы, рассмотрела рану в мамином увеличивающем зеркальце и промокнула кровь ватным тампоном. Увидев, как быстро пропитываются волокна, я чуть не потеряла сознание.

Боясь упасть, я опустилась на пол ванной. Не знаю, сколько я там просидела, но когда встала, на коврике осталось пятно крови, поэтому я скатала его и спрятала под кровать. Чтобы скрыть проплешину, я зачесала волосы набок и закрепила их заколкой, которую нашла в старой спальне Олли. С тех пор, как она перебазировалась в подвал, никто в этой комнате почти ничего не трогал. Оставленные на столе ножницы так и лежали раскрытыми, как девочка с раскинутыми ногами.

Наши с сестрой комнаты, с общей ванной посередине, были очень похожи: обои одинакового цвета и мебель с такой же отделкой, одинаковые покрывала и наволочки. У кровати Олли был старомодный балдахин, который мне очень нравился, а ей больше нравилась моя кровать в виде саней. Она прыгала в этот воображаемый экипаж, хватала воображаемые вожжи и удирала от погони, ограбив банк и убив кассира. В детстве мы носились из одной комнаты в другую; во всех играх Олли всегда брала на себя доминирующую роль. Только позже я осознала, сколько садизма было в наших развлечениях: я играла Любопытного Джорджа, а Олли была Человеком в Желтой Шляпе[8]. Она загоняла меня под корзину и сидела на ней, а я вопила, чтобы меня выпустили. А еще Олли играла убийцу Билла Сайкса из «Оливера и компании» и гонялась за мной по всему дому с кухонным ножом. Я запиралась от нее в ванной, а она грозила мне, просунув лезвие под дверь. Но я продолжала с ней в это играть.

Вернувшись домой после визита к психиатру, Олли ураганом пролетела по дому, сунула в рюкзачок какую-то одежду и умчалась к Бену.

– Все прошло хорошо, – сообщила мать без своего обычного сарказма.

Стоя у шкафа в прихожей, она бросила на меня через плечо такой взгляд, каким на дороге проверяют, не приближается ли сбоку машина.

– Что-то изменилось? – Теперь она окинула меня с головы до ног тем пронзительным взглядом, с которым проверяла, помыла ли я за ушами и почистила ли зубы.

Я ужасно боялась, что она разглядит пятно под волосами, но мама была слишком раздражена после поездки.

– Не знаю, Эми, сдаюсь! – сердито произнесла она, хоть я и не предлагала ей угадать. – Мне сейчас некогда.

Вообще-то, я любила задавать родителям вопросы-загадки: сколько оленей живет на нашей планете (примерно двадцать пять миллионов); как звали шимпанзе, которого отправили на орбиту (Хэм); сколько спиц в колесе велосипеда (в среднем тридцать две).

– Я зачесала пробор по-другому, – тихо сказала я.

Мать еще раз внимательно посмотрела на мою голову и произнесла без всякого выражения:

– Это-то я вижу.

Излишне энергично гремя вешалками, она повесила пальто в шкаф и сообщила, что собирается вздремнуть.

– Просто потрясающе! – Папа выставил большой палец и прищурился, словно собирался меня нарисовать.

У меня из глаз потекли слезы.

– Правда! Мне нравится! – Папа потискал меня за плечи. – Что с тобой, Зайка?

Я ничего не ответила. Алая монета жгла голову. Отец попытался поцеловать меня в макушку, но я увернулась – боялась, что выскочит заколка. На следующий день, когда я была в школе, мама нашла под кроватью окровавленный коврик и обрадовалась, решив, что у меня наконец-то начались месячные. «Милая, тут нечего скрывать!» У меня не хватило смелости признаться, что это кровь из головы.

В апреле того же года наши родители сделали последнюю попытку поддержать видимость полноценной семьи: решили сообща съездить в столицу. Олли отказывалась ехать. К тому времени мама с папой успели понять, что заставлять ее бесполезно, поэтому подкупили, предложив отдельную комнату в мотеле – то есть мне предстояло спать на складной кровати в номере родителей. Даже после этого Олли продолжала ныть до самого отъезда. В машине она сидела отстраненно, погрузившись в свои мысли. Странно было уже то, что она отказалась от предложенных конфеток ассорти. Обычно она выхватывала у меня весь пакетик и опрокидывала себе в рот.

Центральным пунктом поездки была выставка в Смитсоновском институте «Стейбен: семьдесят лет американского стеклоделия», которую хотела посмотреть мама. Впервые она увидела стекло этой фирмы еще в детстве, когда на Всемирной выставке 1939 года, по ее словам, попала в настоящий хрустальный лес. В моем списке первым пунктом шел Национальный зоопарк; хотелось увидеть недавно прибывших из Китая гигантских панд Лин-Лин и Син-Син. Для полноты ощущений отец запланировал поездку так, чтобы она выпала на сезон цветения сакуры. Он назвал нашу поездку паломничеством, и я ждала ее с волнением, хотя старалась не показывать Олли своего нетерпения.

«Добро пожаловать в Делавэр». Мы остановились пообедать на придорожной площадке для пикников. Олли первой подошла к столикам.

– Да тут везде птичье дерьмо! – Она перебегала от столика к столику и шлепала ладонью по каждому, словно играла в «утка-утка-гусь»: – Дерьмо, дерьмо, дерьмо!

Столы были не такими грязными, какими их выставила Олли, но когда отец попытался убрать птичий помет носовым платком, он только размазал белую пасту, и стало еще хуже.

– Фу, гадость!

Мама села за один из столиков и, открыв термос с кофе, объявила, что это вполне преодолимые трудности. Пока мы разворачивали сэндвичи, Олли продолжала бродить вокруг. Я приступила к своему ритуалу снятия хлебной корки единым куском. Это было одно из моих небольших, но важных удовольствий: