Пьяная Россия. Том четвёртый - Элеонора Кременская

– Деда Мороза пока не видел, если ты об этом, – ответил Сашка.

– Ах, этот старый проказник с седой бородой и кучей подарков валяется где-нибудь под кремлевской елкой! – рассмеялся кошкообразный. – Впрочем, ты и сам можешь превратиться в дедушку Мороза!

– О чем ты? – заинтересовался Сашка.

– О шабашке, конечно! Один ряженый Мороз приболел, освободилось место в фирме добрых услуг для другого, то есть, для тебя. Неужели, ты против?

– О нет, я хочу заработать! – засуетился Сашка.

– Всегда рад помочь бедному студенту, – положил руку с наручными швейцарскими часами «Rolex» на плечо Сашки, кошкообразный, – едем в фирму!

Вечер подходил к концу и новый год спешил, наступал на пятки, когда Сашка, он же зритель, он же Оскар Уайльд добрался до своего общежития, где его наряд Мороза был встречен с большим энтузиазмом.

Под громкие хлопки пробок вылетающих из бутылок шампанского, под крики радости двух гонщиков и девчонок-хохотушек, под толкования богатого юноши с вертикальными зрачками и простушки Наташки, какими-то чудесами оказавшейся в тесной комнате общаги уснул наш зритель и снились ему бесконечные ряды детских лиц хором читающих стишки про елочку, и снились гоночные автомобили, украшенные мигающими гирляндами, и ледяной каток полный фантастических сказочных персонажей. И снился дед Мороз, самый настоящий, с долгожданной игрушкой наготове.

– Это для тебя, милый Саша, Оскар Уайльд, – говорил он, протягивая ему серебристый ноутбук.

И Сашка тянулся к подарку, а над ним сверкали серебристым светом дождики и раскачивались елочные игрушки, на улице грохотали взрывы новогодних салютов. Простушка Наташка хохотала от бешеной скорости черного гоночного автомобиля:

– Быстрее, быстрее! – кричала она, с восторгом разглядывая проносящиеся мимо светлые полосы праздничных улиц столицы.

– А вот это видел! – победоносно крутил дулю забияка, обгоняя черный автомобиль.

И толпа зрителей восторженно аплодировала гонщику красного болида, но Сашке было не до того, он был зрителем собственных снов и счастливый, улыбался во сне мультяшным новогодним снам…

Тропинка жизни

Ночью, под светом звезд, в чистом поле, абсолютно беззвучно плясал человек. Музыкой ему служило голосистое пение соловьев, раздававшееся на всю округу, где невдалеке мерцал ночник в чьем-то окошке и совсем далеко рассекали темноту ярко-горевшие фары карабкающихся по пахотным землям, тракторов.

Человек выбивая дорожную пыль, скакал в русской плясовой по утоптанной белой тропинке, и широкая улыбка озаряла его лицо не хуже самого яркого месяца.

Рядом с плясуном шевельнулись кусты и женская, изящная ручка поманила пальчиком.

– Иду, Светик мой, иду! – зашептал плясун, моментально перейдя от танцев к действиям.

В кустах послышались звуки поцелуев и игривый смех.

А в это время, по тропинке, не торопясь пробирались двое: старик и старуха.

Старуха, подпираясь костылями, вышагивала, охая и ахая, создавалось впечатление, что каждый шаг давался ей, ой как нелегко. Старик, сухонький, маленький, но в широкополой шляпе, которую он беспрестанно поправлял, потому что она съезжала ему на глаза, сердился, наступая жене на пятки:

– Зачем ты стонешь, зачем меня изводишь? Ногу сломала два года назад, вылечила, ходить доктор тебе дозволил без костылей!

Старуха громко, презрительно фыркнула, обернулась на него:

– Много ты понимаешь? Шляпу замени, чудо! Ни разу за восемьдесят лет кости не ломал, а поучаешь!

– Ни разу, – согласился старик, поправляя шляпу и обежав старуху по обочине тропинки, весело предложил, – а хочешь, я волокушу сооружу, протащу тебя до деревни и… эх, будто королевну!

Старуха обиженно шмыгнула носом:

– Было время, ты отседова меня на руках до дома-то доносил!

И они оба взглянули на подрагивающие кусты.

– И не так давно любили друг друга, – подтвердил старик, беззвучно шевеля губами, принялся, как видно, подсчитывать, когда.

– Кажись, вчера, – вздохнула старуха, с нежностью глядя на подернутые молодой зеленью ветви ивняка.

– А мы сегодня! – расхохотались из кустов.

Старуха испуганно замахнулась костылем. Старик отскочил за ее спину.

Из-за кустов торжественно вышли двое. Держась за руки, но смело глядя в глаза старикам.

– Виталька, Светка, вы? – ахнул старик, выходя из-за надежной, широкой спины жены.

– Кто же еще? – вопросом на вопрос ответила Светка и, перекинув шерстяной плед через плечо, пошла к деревне.

Виталька пританцовывая, последовал за ней.

– Ишь ты и плед прихватила, – рассмеялась старуха, озорно толкнула старика, – а мы-то в свое время твой пинджак на траве расстилали.

Старик схватился за бока, согнулся пополам от смеха:

– Не мой пинджак-то был, батькин!

– А он что, ничего не заметил?

– Заметил, не заметил, но виду не подал! – выразительно кивнул он на кусты.

– Бабушка, дедушка, вы скоро? – вернулась Светка, ведя за руку Виталика.

– Скоро, – заверил молодых, старик, – вы пока вперед идите, а мы догоним!

– Догоним! – решительно отбросила костыли в кусты старуха и, взяв старика под руку, с сомнением взглянула на узенькую тропинку. – Уместимся?

– Мы-то, – подхватил старик с энтузиазмом, – уместимся, а вот иные, кто живет вместе по привычке или вовсе без любви, не смогут пройтись рядышком!

– Тесно им будет на тропинке, – закивала старуха, прижимаясь к мужу, – вытолкнут они, друг дружку!

– Зато наши молодожены умещаются! – с восхищением разглядывая влюбленную парочку, чинно вышагивающую впереди, проговорил старик.

Так они и прошли по тропинке, белеющей при свете звезд, и даже широкополая шляпа старика не мешала его жене.

И, когда уже захлопнулись за ними двери дома, когда смолкли все звуки разговоров и бренчание тарелок, когда погас свет, и в комнатах воцарилась сонная тишина, по тропинке, мимо заветных кустов ивняка принялись проходить тени из прошлого, кто поодиночке, но больше, вместе. Умещаясь на тропинке, шли рука об руку те, кто давным-давно покинул мир живых, но вот тропинку покинуть, ну, никак не могли, привыкли, наверное…

Сумасшедшие

Самозабвенно танцуя, Алевтина Павловна Ершова, учительница на пенсии не замечала ни любопытных взглядов прохожих, ни пристального внимания полицейских.

Она страдала от одиночества и пристрастилась к выпивке.

– Дура? Идиотка? – говорила она, обращаясь к прохожим и делая такие галопы, что профессиональные плясуны обзавидовались бы.

Не прибегая к ненормативной лексике, она в разных тонах, но поставленным голосом легко отпугивала особенно настырных зрителей и продолжала танцевать.

Аккомпанировал ей местный сумасшедший, дурачок по имени Ванечка, как-то выучившийся играть незатейливые мелодии на потрепанном, видавшем виды, баяне.

Ванечка был рад ее участию, он не мог переносить угрюмых лиц, окружающих его безмятежную игру каждый день.

Русские люди не любят сумасшедших. Безумцы, рассуждают они, должны лежать в спец. лечебницах, а не мозолить глаза безрассудным поведением.

Ванечке кидали копейки. Мелочь постепенно заполняла жестяную банку из-под кофе, которую он ставил возле своих ног, но за танец Алевтины Павловны платили бумажными деньгами. И Ванечка, запихивая в нагрудный карман замызганной куртки сотенные и пятисотенные, точно знал, что вместо черствого куска хлеба политого растительным маслом и посыпанного солью, он сегодня получит от матери целую миску горячего супа, возможно даже с куском куриного мяса.

Ванечка жил впроголодь, мать его терпеть не могла. В советские времена она сдавала его в интернат для умалишенных, но в едроссовские, когда больные, да убогие правительству нужны были только на словах, слабоумный сын снова оказался у нее на руках.

Пенсия по инвалидности – кот наплакал, как всегда в России. Заставить бы чиновников самих жить на такую пенсию, злобилась мать с ненавистью плюясь в сторону экрана телевизора, откуда толкали занудные речи депутаты Гос. Дуры.

Спасением послужило желание самого Ванечки собирать деньги с прохожих посредством игры. Но играл он из рук вон плохо, подпевая себе неразборчиво, плохо различимыми словами песни, что исполнял. Подавали, в связи с этим мало.

Танцующая Алевтина Павловна собирала для Ванечки кассу. Она находила его повсюду. Он иногда менял местоположение, устраиваясь под крышами торговых центров, прячась от дождей и снегопадов.

Они никогда не разговаривали, не знакомились. Просто при нем бывшие ученики Ершовой громко назвали ее по имени, отчеству и фамилии, сетуя на государство, где хорошая преподавательница точных наук превратилась в городскую сумасшедшую.

– Все мы ненормальные, – наблюдая пляску Алевтины Павловны, философски заметил какой-то старик, – но некоторые сходят с ума несколько больше, нежели другие.