Я спереди! - Мари Секстон

хочу лгать, прятаться и красться. Я не хочу ждать, пока у тебя появится повод уйти. Я хочу, чтобы ты жил в моем доме. Спал в моей постели. Приглашал меня на мероприятия своей компании вместо нее. Я хочу...

— Ламар, я не могу сейчас об этом говорить. Сейчас неподходящее время.

Я прижал телефон к уху, а другой рукой прикрыл глаза. Это было именно то, чего я ожидал.

— Подходящего времени никогда не бывает, правда? Никогда не бывает подходящего времени, чтобы говорить о том, что ты никогда не бросишь свою жену.

— Так не должно было быть. Мы оба это знаем. Мы просто веселились…

— Вот только ты не сказал мне, что женат. Только после...

— Только после того, как мы полюбили друг друга. Я знаю. И мне очень жаль.

— Правда? Потому что, когда ты сказал мне об этом, ты все равно солгал. Ты сказал, что вы жили раздельно. Ты сказал, что развод был почти решенным делом.

— Я знаю, это было тяжело. Мне тоже было тяжело. Если бы ты мог дать мне еще немного времени...

— Сколько? Месяц? Год? Пока Терренс не поступит в колледж?

— Ламар, у меня нет ответов на все вопросы.

— Мне кажется, у тебя они есть. И они такие же, какими были всегда: «нет».

— Я люблю тебя. Ты знаешь, что люблю.

— Правда? — Потому что, как бы мне ни хотелось в это верить, бывали моменты, когда я чувствовал себя не более чем шлюхой.

— Ты действительно в этом сомневаешься?

— А как же она? Ты ее тоже любишь?

— Это сложно.

Я горько рассмеялся. Когда это «это сложно» стало синонимом фразы «я могу делать все, что захочу, и мне не нужно оправдываться»?

— Это то, что ты твердишь мне уже два года. Возможно, пришло время все прояснить.

Он снова вздохнул.

— Я мог бы договориться. Мой офис организует лигу по боулингу. Если бы я сказал ей, что вступил в нее, у меня был бы повод для четвергов.

Я просил его посвятить себя мне душой и телом, и это было все, что он мог предложить?

— По четвергам, — невозмутимо ответил я.

— Да. У нас было бы в запасе два-три часа.

— Ух ты. Нам как раз хватит времени поужинать, прежде чем ты трахнешь меня и пойдешь домой.

— Ламар, не будь таким. Это ненадолго. Только до тех пор, пока...

Но чары рассеялись.

— Прекрати, — сказал я, обрывая его. Какая бы нелепая мысль ни пришла мне в голову, что вернуться домой было хорошим решением, она исчезла, изгнанная логической частью моего мозга. Была причина, по которой я уехал. — Забудь об этом. Я остаюсь в Коде.

— Не говори так. Мы поговорим позже.

— Нам больше не о чем говорить. Возвращайся к своему ужину.

— Дорогой, пожалуйста…

— Оливия ждет.

Я повесил трубку. Я не мог поверить, каким дураком был. Я не мог поверить, что чуть не побежал обратно к нему.

Я выпил свой холодный чай и налил себе чашку бурбона.

На следующее утро я проснулся, чувствуя себя таким же унылым и одиноким, как и всегда, не в силах избавиться от меланхолии, которую навеял на меня Джонас. Мой сотовый показал три пропущенных звонка за ночь. Если бы хотя бы один из них был от него, я, возможно, почувствовал бы себя лучше, но это было не так. Все они были с одного и того же неизвестного номера. Я даже не удосужился поинтересоваться, кто из моих студентов тратил время на розыгрыши и звонил мне каждый вечер. У меня не было сил.

Я ввалился в гостиную и выглянул через французские двери, ведущие на задний двор. Небо было низким и серым, но дождя пока не было. Я попытался воспринять это как хороший знак. Возможно, ближе к утру тучи рассеются, и мы увидим немного солнца.

Эта мысль не улучшила моего настроения.

Я сидел за кухонным столом, уставившись на свой тост, и пытался взбодриться на весь день. Я пытался придумать единственную причину, по которой нужно продолжать дышать. Легкая, но настойчивая боль в груди ощущалась сильнее, чем когда-либо. Это было похоже на зияющую пустоту внутри меня, поглощающую все хорошее. Иногда я клал руку на солнечное сплетение и с удивлением обнаруживал там твердую плоть вместо пустоты. И все же этот вакуум внутри меня обладал массой, как какой-то астрофизический феномен, о котором знал бы мой парень из колледжа — пустой круг огромной пустоты в моей груди, отчего мои руки отяжелели, а ноги словно налились свинцом. Это заполнило мою голову. Иногда усилие удержать все это внутри отдавалось болью в висках. В горле и в чувствительных местах под ушами нарастала тихая боль. Я осознал, что сжимаю челюсти так сильно, что едва могу дышать. И все же, несмотря ни на что, я заставлял себя улыбаться, когда встречался со своими учениками. Я встретился взглядом с Лейлой и сказал ей, что со мной все в порядке.

Но это было не так. Где-то глубоко в логической части моего мозга я понимал, что не могу продолжать в том же духе, и все же, когда я пытался заглянуть вперед, я не видел впереди ничего, кроме бесконечной череды дней, в точности таких же, как этот.

Я оставил большую часть тоста на тарелке и с портфелем в руке направился к машине. В лицо мне дул сильный ветер, резкий и пронизывающий насквозь. Я не поднимал головы, что означало, что я прошел весь путь до машины, прежде чем заметил это.

Я остановился как вкопанный, уставившись на старую «Хонду Сивик», пытаясь понять, что же я вижу.

— Что произошло? — Спросил я, как будто машина могла мне ответить. Если бы она могла, то расплакалась бы. Лобовое стекло и оба боковых стекла спереди были разбиты. Небьющееся стекло все еще было на месте, но тысячи трещин паутиной покрывали поверхность, делая лобовое стекло непрозрачным. Фары были разбиты, осколки боковых зеркал валялись на земле. Как будто этого было недостаточно, все четыре шины были проколоты.

Я уронил свой портфель на землю, голова у меня шла кругом. Кто мог такое сделать и почему? И, более важно, что, черт возьми, я собирался делать?

Я достал свой мобильный телефон и позвонил директору школы Лили Вишневски, чтобы предупредить ее, что опоздаю в школу.

— Плохо себя чувствуешь? — спросила она.

Я уже давно чувствовал себя неважно, но это не имело к этому никакого отношения. И все же, так или иначе, масштаб разрушений, нанесенных моей машине, был слишком велик,