Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк

По правде говоря, мне и в голову не приходило ставить условия. Я лишь хотела ранить ее, как она ранила меня. Мать сама дала мне в руки оружие против себя, преподнесла его на блюдечке, и я воспользовалась случаем. Мне было всего четырнадцать, и я была в отчаянии. Помолвка с Нафанаилом бен-Хананией почти равнялась смерти, сулила жизнь в склепе. Я бы пошла на все ради избавления.

— Да, — подтвердила я, не веря своей удаче. — Убеди его, и я промолчу.

Она рассмеялась:

— Говори отцу что угодно. Мне все равно.

— Как ты можешь!

— Стоит ли беспокоиться, если ты сообщишь ему то, о чем он и сам подозревает?

Когда шаги матери затихли, я приоткрыла дверь и обнаружила ее приспешницу у порога: служанка сидела сгорбившись на низком табурете. Йолты нигде не было видно.

— Ты что же, здесь и заночуешь? — гневно спросила я Шифру.

Вместо ответа она захлопнула дверь у меня перед носом.

В тишине комнаты я почувствовала себя очень одиноко. Кинув взгляд в сторону двери, я выудила из-под кровати чашу для заклинаний и развернула ткань, высвобождая слова молитвы.

По небу гулял ветер, нагоняя облака, и в спальне стало темно. Я устроилась на коврике на полу, на несколько мгновений прижала чашу к животу, а затем, словно взбалтывая осадок на дне, начала медленно вращать ее, так, чтобы тусклый свет падал на строки внутри. Я повторяла их вновь и вновь, пока еще оставались силы упрашивать Господа не оставлять меня. Величие моего духа (о жестокая шутка!) не будет благословенно, как и мои тростниковые перья и чернила. Глаза, что до поры не рождены, не прочтут написанные мной слова. Я стану забытой всеми женой отвратительного коротышки, мечтающего о сыне.

Я проклинала этот мир, творение Господа. Неужели он не мог придумать ничего получше? Я проклинала родителей, которые продали меня, не заботясь о моих чувствах, и Нафанаила бен-Хананию за его самодовольство, кривую ухмылку, за глупый пурпурный колпак — неужели он надеялся восполнить недостаток роста этой башней на голове? Я проклинала бен-Сираха, чьи слова: «Разумная дочь приобретет себе мужа, а бесстыдная — печаль родившему»[5] — разнеслись по синагогам Галилеи, словно на ангельских крыльях.

«Змеиное отродье. Мешок, набитый гнилыми шкурами. Козлище вонючее!»

Я вскочила на ноги и пнула проклятую чашу для заклинаний, полную пустых слов. Боль, пронзившая ушибленную лодыжку, заставила меня взвыть. Я повалилась на кровать и долго перекатывалась с боку на бок, заходясь в беззвучном плаче.

Я лежала, пока ярость и горе постепенно не стихли, потом погладила красную нить, повязанную на запястье, потерла ее, пропустив между большим и указательным пальцами, и тогда в памяти возникло лицо Иисуса. Я ясно видела его, ощущала его присутствие всем сердцем. Мы не обменялись ни единым словом, но когда Иисус сжал мне руку, я почувствовала волну, исходившую от него. И сейчас при воспоминании об этом глубоко внутри родилась глухая тоска. Не по нему. По самой себе. И все же, пронеслось у меня в голове, разве он не столь же чудесен, как чернила и папирус? Не столь же велик, как слова? Может, он освободит меня?

Опустились сумерки, на смену им пришла ночная мгла. Лампу я зажигать не стала.

VII

Мне снился сон. Даже не совсем сон, скорее воспоминание, отзывающееся эхом в хитросплетении грез.

Мне двенадцать, я занимаюсь с Титом, греческим учителем, которого после долгих уговоров нанял для меня отец. Мать утверждала, что учитель войдет в наш дом лишь через ее бездыханный труп, однако слова не сдержала. Теперь смысл ее существования заключался в том, чтобы ругать меня, отца и учителя, которому всего-то исполнилось девятнадцать. Он боялся ее как огня. Сегодня Тит вручает мне настоящее сокровище: не свиток, а стопку высушенных пальмовых листьев, аккуратно нанизанных на кожаный шнурок. На них еврейские слова, написанные черными чернилами; с обеих сторон текст окаймляет яркий золотой орнамент, какого я себе и представить не могла. По словам учителя, такие чернила делают из желтого мышьяка. Я наклоняюсь и принюхиваюсь. Странный запах, как от старых монет. Я тру золотую краску и подношу палец ко рту, отчего язык тут же покрывается крошечными язвочками.

Учитель заставляет меня читать вслух, но не по-еврейски, а по-гречески.

— У меня не получится, — возражаю я.

— Сомневаюсь, — отвечает он. — Начинай.

Упражнение сводит меня с ума, потому что учитель требует останавливаться и разбирать целые абзацы, а затем складывать их заново на другом языке, а мне лишь хочется продираться сквозь текст на пальмовых листьях, который и сам не меньшее чудо, чем золотые чернила. Это история об Асенефе, надменной египтянке, силком выданной за нашего патриарха Иосифа, и о тех суровых испытаниях, которые она в результате претерпевает. Чтобы узнать ее судьбу, мне приходится помучиться с переводом, однако так, видимо, и задумываюсь с самого начала.

После ухода Тита я подношу медное зеркальце к лицу и смотрю на свое отражение, словно желая убедиться, что это я совершила столь невообразимый подвиг, и тут правый висок пронзает боль. Я думаю, что это от напряжения, но потом что-то резко сжимается у меня в животе, и боль в голове начинает пульсировать, а где-то за глазными яблоками взрывается беспощадно яркая вспышка света, в которой растворяется комната. Я зачарованно наблюдаю, как вспышка сжимается, превращаясь в красный диск, который парит у меня перед глазами. Внутри проплывает мой образ — точное отражение того, что я мгновение назад видела в зеркале. Я существую — я, Ана, та, кто сияет, — и это открытие ослепляет меня. Но постепенно мой облик рассыпается, превращаясь в пепел на ветру.

Я широко раскрыла глаза. Темнота в комнате душила, словно я оказалась внутри спелой черной маслины. За дверью храпела Шифра. Я встала, зажгла глиняную лампу и напилась воды из каменного кувшина. Люди говорили, что, если положить в постель аметист, увидишь вещий сон. У меня аметиста не было, но я сочла сон пророческим, ниспосланным мне Господом. Все было в точности как на самом деле, два года назад. Ничего более странного со мной не происходило за целое детство, но я никому не рассказывала о том видении. Разве они поняли бы? Я и сама-то толком не понимала, лишь чувствовала, что Господь пытается мне что-то сообщить.

Неделями после того случая я копалась в Писании, открывая причудливые истории Илии, Даниила, Елисея и Моисея, истории видений, где им являлись огонь, звери и колесница-трон. Впадала ли я в греховную гордыню, полагая, что Господь послал видение и мне? В то время я не могла решить, является оно благословением или проклятием. Мне хотелось считать его обещанием того, что мой внутренний свет однажды воссияет и я стану видимой миру, что голос мой будет услышан, однако я боялась, не окажется ли знак Господень лишь предостережением о тщете подобных мечтаний.

Впрочем, видение могло свидетельствовать о том, что я одержима демонами. Со временем я все меньше и меньше вспоминала о том эпизоде, а потом и вовсе перестала о нем думать. И вот теперь все повторилось вновь.

В другом конце спальни валялась на боку чаша для заклинаний — маленькое попранное создание. Я подошла к ней и взяла в руки, чуть слышно сокрушаясь о своих горестях. Потом поставила чашу себе на колени, сняла с запястья красную нить и поместила ее на дно чаши, заключая фигурку девушки в круг.

Мой вздох прокатился по комнате, а затем раздался скрип отворяемой двери, которую тотчас же захлопнули.

— Дитя, — прошептала Йолта.

Я подбежала к ней, не обращая внимания на боль в лодыжке.

— Как ты прокралась мимо… Где Шифра?

Йолта прижала палец к губам и приоткрыла дверь, за которой я разглядела служанку на табурете. Голова упала ей на грудь, из уголка рта тянулась струйка слюны.