Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк

Я сделала глубокий вдох. Затем еще один, приводя в порядок бестолково мечущиеся мысли.

Солнце подсказывало, что уже почти полдень, и я представляла, как Йолта просыпается и видит, что дом опустел, не считая Лави, который сообщит, что все отправились на рынок в роскошных нарядах. Вот бы она пустилась за нами вслед! Едва ли тетка разминется со столь пышной процессией — нам разве что кимвалов и труб недоставало. Я оглядывалась через плечо, надеясь, что Йолта вот-вот покажется, и представляя миг ее появления: вот она, запыхавшаяся, одетая в простую льняную тунику, каким-то образом понимает, что я в беде. Она идет плечом к плечу со мной, горделиво выпрямив спину по своему обыкновению, берет меня за руку и говорит: «Я здесь, твоя тетя с тобой».

По городу сновали местные богачи, а также чужеземцы со всей империи. Слух улавливал обрывки латыни и фригийского, арамейского, еврейского и греческого. Как всегда, на улицах было полно поденщиков из Назарета: каменотесов, плотников и разнорабочих, которые каждый день тратили не меньше часа, добираясь в Сепфорис через долину Нахаль-Циппори в поисках работы на одной из строек Ирода Антипы. Грохот повозок смешивался с воплями людей и ревом ослов, заглушая позвякивание монет у меня на лбу, перезвон колокольчиков на сандалиях и ту бурю, что бушевала у меня в груди.

Когда мы приблизились к городскому монетному двору, кто-то в толпе выкрикнул на арамейском диалекте набатеев: «Смотрите, вот идет пес Ирода Антипы!» — и я заметила, что отец вздрогнул. Когда и другие подхватили этот крик, один из солдат, который замыкал процессию, ринулся в толпу, колотя для пущего эффекта по своему щиту, отчего насмешки стихли.

Больше стыдясь нашей расточительности, чем опасаясь ненависти простолюдинов, я опустила голову, не желая встречаться с ними взглядом, и тут же вспомнила событие того дня, когда исчез Иуда, — событие, которое хотела бы забыть больше всего на свете.

В то утро брат отправился вместе со мной на рынок, где я надеялась найти папирус для письма. Обычно меня сопровождал Лави, но Иуда сам вызвался, и я возликовала. Мы неторопливо следовали тем же маршрутом, что и сейчас, и внезапно наткнулись на перевернутую повозку, рядом с которой распростерся ремесленник. Руку ему придавило мраморной плитой. Из-под камня тонкими паучьими лапками разбегались струйки крови.

Я попыталась удержать Иуду, не дать ему броситься на помощь:

— Он же нечистый! — воскликнула я, хватая брата за руку. — Оставь его!

Иуда вырвался и с отвращением уставился на меня.

— Ана! Где тебе знать о его бедах — тебе, девушке из богатой семьи, которая никогда не знала тяжелой работы, не испытывала голода! Воистину ты дочь своего отца!

Его слова обрушились на меня, словно каменная глыба. Пристыженная, я не шелохнулась, пока Иуда освобождал руку бедняги из-под камня и перевязывал рану полоской ткани, которую оторвал от собственной туники.

— Браслет, — бросил он, оборачиваясь ко мне.

— Что?

— Дай мне свой браслет.

Тогда на мне был обруч из чистого золота с рисунком в виде вьющейся виноградной лозы. Я отдернула руку.

Иуда приблизил лицо почти вплотную ко мне.

— Этот человек… — Он осекся, потом указал на группку потных оборванцев, которые остановились поглазеть: — Все эти люди заслуживают твоего сострадания. У них в жизни ничего нет, кроме поборов и долгов. Если они не могут заплатить, Ирод Антипа забирает у них землю, и тогда им остается только попрошайничать. Если этот человек не сможет работать, он пойдет по миру.

Я стянула сверкающий браслет с запястья и молча смотрела, как брат кладет его в ладонь раненого.

Иуда схлестнулся с отцом в тот же день, но позже. Мы же — мать, Йолта и я, — притаившись в тени, вслушивались в их спор с балкона над вестибюлем.

— Мне жаль, отец, что человек Симона бар-Гиоры плюнул в тебя, — говорил Иуда. — Но не тебе его осуждать. Эти люди в одиночку сражаются за бедных и обездоленных.

— Но я осуждаю их! — ярился отец. — Я осуждаю их за разбой и подстрекательство к беспорядкам. Что же касается бедных и обездоленных — они пожинают то, что посеяли сами.

Это его замечание, сделанное с такой легкостью, с таким бессердечием, привело Иуду в бешенство, и он проревел в ответ:

— Бедняки пожинают лишь плоды жестокости Антипы! Чем, по-твоему, им платить налоги, которыми тетрарх обложил их сверх обязательной храмовой подати и дани Риму? Их растирают в пыль, и ты занимаешься этим вместе с Антипой!

На мгновение наступила тишина, а затем отец прошипел:

— Вон! Убирайся из моего дома.

У матери перехватило дыхание. Все эти годы отец не особенно благоволил к Иуде, однако ни разу не заходил так далеко. Но разве брат набросился бы на отца, не вызови я у него утром отвращения своим злоречием? Мне стало нехорошо.

Шаги брата эхом разнеслись по неярко освещенному вестибюлю, и все смолкло.

Я обернулась к матери. Ее глаза горели ненавистью. Сколько я себя помню, она всегда презирала отца. Тот отказался впускать Иуду в потайные уголки своего сердца, и мать мстила супругу расчетливо и жестоко: притворялась бесплодной. Она глотала отвары полыни, дикой руты, даже целомудренника — растения редкого и крайне дорогого. Я обнаружила противозачаточные средства в коробке с травами, которую Шифра прятала в погребе, выкопанном во дворе. Своими собственными ушами я слышала их разговоры о пучках шерсти, пропитанной льняным маслом, которые мать помещала внутрь себя перед тем, как отец входил к ней, о смолах, использовавшихся после.

Говорят, задача женщины — быть красивой и продолжать род. Даровав отцу свою красоту, мать позаботилась о том, чтобы отказать ему в продолжении рода, не дав потомства, кроме меня. И все эти годы он так и не догадался о ее уловке.

Временами мне приходило в голову, что матерью движет не только жажда мести, но и ее собственный душевный вывих: не безмерность желаний, как у меня, а отвращение к детям. Может статься, ее страшили боль и возможная смерть, привычные спутники родов, пугал урон, который беременность наносила телу, или же претили изнуряющие усилия, необходимые для ухода за младенцем. Возможно, дети ей просто не нравились. Мне не в чем было винить мать. Но если именно эти причины заставляли ее притворяться бесплодной, зачем же она позволила мне появиться на свет? Зачем привела меня в этот мир? Неужто отвар целомудренника в тот раз не подействовал?

Этот вопрос мучил меня до тех пор, пока мне не исполнилось тринадцать и из речей раввина я не узнала, что закон позволяет мужчине требовать развода, если жена остается бесплодной в течение десяти лет. Тут словно небеса разверзлись, и Господь просветил меня, бросив разгадку к самым моим ногам. Я была для матери охранной грамотой. Меня произвели на свет, чтобы избавить ее от изгнания.

Мать держалась позади отца — спина прямая, подбородок кверху, глаза устремлены прямо перед собой. Солнце словно бы нарочно направило все свои лучи на золотистую ткань ее плаща. Вокруг нее даже воздух, напоенный надменностью, красотой и ароматом сандалового дерева, словно бы становился ярче. Я еще раз огляделась по сторонам — не мелькнут ли в толпе Йолта или Иуда, а затем, беззвучно шевеля губам, начала повторять: «Господи Боже наш, услышь мою молитву, молитву моего сердца. Благослови великодушие внутри меня, как бы я ни боялась его…»

Мне становилось спокойнее с каждым словом, по мере того как мимо проплывал город с его величественными строениями, которые внушали мне благоговейный трепет всякий раз, стоило лишь отважиться выйти из дому. По воле Антипы Сепфорис заполнился впечатляющими общественными зданиями: царской сокровищницей, украшенными фресками базиликами, термами. Появились система канализации, крытые тротуары и ровные мостовые не хуже римских. То и дело попадались большие виллы вроде отцовской, а дворец Антипы роскошью не уступал царским резиденциям. Восстановительные работы начались сразу же после того, как римляне разрушили город в годы смуты, когда Иуда лишился родителей, и Сепфорис восстал из праха богатым мегаполисом, который мог бы соперничать с любым городом, кроме разве что Иерусалима.