Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк

Солнце разгоралось, и розовое золото облаков постепенно бледнело. В доме не было ни малейшего движения. Йолта редко просыпалась до полудня, однако Шифра к этому часу обычно уже приносила мне жареный хлеб и тарелку инжира. Да и матери пора было заглянуть ко мне. Она наверняка нахмурится, заметив чернила, и упрекнет меня в том, что приняла столь дерзкий подарок, а Йолту — что осмелилась без спросу вручить мне чашу. Интересно, что задержало поток ее ежедневных нравоучений?

Почти закончив записывать желание, я погрузилась в размышления о матери, а заодно и о брате. Иуда не показывался уже несколько дней. В двадцать лет ему пора было остепениться и найти себе жену, однако же он предпочитал якшаться со смутьянами, восставшими против Рима, чем доводил отца до бешенства. Иуда и раньше пропадал с зелотами, но никогда так надолго. Каждое утро я надеялась, что услышу в передней тяжелые шаги и брат, голодный и измученный, примется сокрушаться из-за беспокойства, в которое нас вверг. Впрочем, Иуда не имел обыкновения каяться. А ведь на этот раз все было серьезно, и каждый из нас это понимал, хотя никто и словечка не проронил. Мать, как и я сама, боялась, что он все-таки окончательно решил присоединиться к Симону бар-Гиоре, самому яростному фанатику из них всех. Ходили слухи, что его люди нападали на небольшие отряды наемников Ирода Антипы и римских солдат наместника Вара, перерезая им глотки. Еще зелоты подстерегали богатых путешественников на дороге в Кану и отнимали у них деньги, чтобы раздать беднякам, но жизни не лишали.

Иуда был приемышем, не родным моим братом (моя мать приходилась ему двоюродной теткой с отцовской стороны), но по духу я была куда ближе к нему, чем к родителям. Моя отстраненность и одиночество не остались для него незамеченными, поэтому в детстве он часто брал меня с собой побродить по холмистым террасам за городом. Во время этих вылазок мы, к немалому удивлению пастухов, которые следили за овцами, перебирались через каменные ограды, разделявшие поля, по пути отщипывая то виноградину, то оливку. Склоны холмов напоминали пчелиные соты, столько там было всевозможных пещер, и мы исследовали их, выкрикивая наши имена прямо в их разинутые пасти и слушая эхо, вторившее нам.

Дорога неизменно выводила нас к римскому акведуку, по которому вода поступала в город, и там мы совершали наш ритуал: бросали камни, целясь в колонны, разделяющие арки. Именно тогда, под сенью огромного римского чуда, Иуда, шестнадцатилетний подросток, впервые рассказал мне, десятилетней девочке, о восстании в Сепфорисе, отнявшем у него родителей. Римские солдаты окружили две тысячи мятежников, в число которых входил и его отец, и распяли пленников, разметив обочины дорог крестами. Его мать продали в рабство вместе с остальными жителями города. Иуда, которому едва сравнялось два года, нашел приют в Кане. Позднее его забрали мои родители.

Иуду усыновили по закону, но мой отец никогда не имел над ним власти. Только мать. Брат, как и любой правоверный иудей, презирал Ирода Антипу за сговор с Римом. Его приводило в ярость, что отец стал ближайшим советником Антипы. Галилеяне вечно замышляли мятеж и метались в поисках мессии, который избавит их от власти Рима, поэтому отец оказался между молотом и наковальней, подсказывая Ироду Антипе способы умиротворить смутьянов и сохраняя верность угнетателю соплеменников. Любой счел бы подобное занятие неблагодарным, чего уж говорить о моем отце, который был весьма странным иудеем. Он соблюдал Шаббат, но весьма небрежно. Посещал синагогу, но уходил до того, как раввин дочитывал отрывки из Священного Писания. Он совершал долгие паломничества в Иерусалим на Пасху и Суккот, но с опаской. В нашем доме придерживались кашрута[2], однако в микву отец погружался лишь в тех случаях, когда случайно касался мертвого тела или человека с нечистой кожей, а также если по рассеянности опускался на скамью, на которой до того сидела мать во время ниды[3].

Я беспокоилась о безопасности отца. Сегодня утром он отправился во дворец в сопровождении двух солдат Ирода Антипы, наемников-идумеев, чьи шлемы и короткие мечи блестели в солнечных лучах. Они ходили за отцом с прошлой недели, когда в него плюнул на улице один из зелотов Симона бар-Гиоры. Это оскорбление вызвало ожесточенный спор между отцом и Иудой, ураган криков, который, зародившись еще в вестибюле, пронесся по всему верхнему этажу. В ту же ночь брат исчез.

Тревожные мысли о родителях и брате переполняли меня, и я слишком глубоко обмакнула кончик пера в чернила, в результате чего капля упала прямо на дно чаши. Я в ужасе уставилась на кляксу, потом попыталась осторожно промокнуть чернила, но сделала только хуже: от тряпки на дне сосуда осталось уродливое серое пятно. Я закрыла глаза, приводя мысли в порядок. Когда мне удалось вновь сосредоточиться и полностью овладеть своим разумом, я дописала последние слова своей просьбы.

Дальше я помахала пучком перьев над буквами, чтобы подсушить чернила, и, следуя инструкциям Йолты, нарисовала на дне чаши девичью фигурку. Она вышла высокой, худенькой, с длинными ногами и маленькой грудью. Лицо у нее было продолговатое, глаза большие, волосы спутанные, словно ежевичный куст, брови густые, а рот округлый и небольшой. Она стояла, подняв руки к небу, словно умоляла: «Пожалуйста, пожалуйста». Любой бы догадался, что это я.

Темное облачко потекших чернил повисло над головой девушки. Я нахмурилась, убеждая себя, что это никакой не знак, не знамение: отвлеклась на секунду, вот и все, — но мне так и не удалось избавиться от беспокойства. Чуть пониже пятна, над самой головой девушки, я нарисовала голубя. Его изогнутые крылья шатром простерлись над ней.

Затем я поднесла чашу для заклинаний к маленькому окну, которое располагалось на такой высоте, что в него уже проникали солнечные лучи, и повернула сосуд, наблюдая, как слова движутся внутри него, волнами набегают на край, совершая полный круг: «Господь мой, услышь мою молитву, молитву моего сердца. Благослови величие моего духа, каким бы страшным даром оно мне ни казалось. Благослови мои тростниковые перья и чернила. Благослови слова, которые я пишу. Пусть они будут прекрасны в твоих глазах. Пусть их увидят глаза тех, кто до поры не рожден. И когда я обращусь в прах, пропой эти слова над моими костями: она была голосом».

Я смотрела на строчки, на девушку, на голубя, и в груди рождался особый трепет, тихое ликование, словно стая птиц разом взлетела с деревьев.

Я хотела, чтобы Господь заметил мою мольбу, явился мне посреди урагана и сказал: «Ана, я вижу тебя. И ты приятна моему взору». Но ответом мне было лишь молчание.

Я уже убирала письменные принадлежности, когда голос в голове начал повторять вторую заповедь, словно Господь все-таки заговорил со мной: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в водах ниже земли». Не это я хотела услышать. Рассказывали, что сам Господь написал эти слова на каменной скрижали и вручил ее Моисею. Я не могла вообразить, что он действительно подразумевал такие крайности, однако же толкование было вполне определенным и позволяло сохранить народ Израиля чистым, отделить его от Рима. Заповедь стала мерой преданности.

Я замерла и похолодела: людей забивали камнями насмерть за образы куда более приблизительные, чем нарисованный мной. Я сползла на пол и оперлась спиной о крепкий кедровый сундук. Вчера вечером, когда тетка велела мне поместить подобие моего образа на дно чаши, предостережение против рукотворных изображений лишь на несколько мгновений сжало мне сердце страхом, но я отбросила его, ослепленная уверенностью Йолты. Теперь же при мысли о последствиях меня покинули силы.

Я не опасалась, что меня побьют камнями: дело никогда не зайдет настолько далеко. Такое могло случиться в Галилее, даже в Сепфорисе, но не здесь, в отцовском доме, пропитанном любовью к греческой мудрости, где главным было не соблюдение иудейских законов, а лишь видимость их соблюдения. Меня пугало другое: если кто-нибудь обнаружит рисунок, чашу уничтожат. Я боялась, что у меня отнимут драгоценные сокровища, запертые в сундуке, и что отец все-таки прислушается к матери и запретит мне писать. Что он обрушит свой гнев на Йолту и, возможно, даже отошлет ее прочь.