Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк

Недавно на северном склоне позади города Антипа затеял строить амфитеатр по римскому образцу, вмещающий четыре тысячи человек. Идея принадлежала отцу, который считал, что Антипа таким образом произведет впечатление на императора Тиберия. Иуда же заявил, что это всего лишь новая уловка, чтобы навязать нам римские обычаи. Однако отец на этом предложении не остановился: он посоветовал Антипе чеканить собственную монету, однако же изображение правителя, как принято у римлян, заменить менорой. Таким хитроумным манером Антипа выказал бы уважение второму Моисееву закону, который я нарушила сегодня утром. В народе Ирода Антипу прозвали лисом, но на самом деле главным хитрецом был мой отец.

Правда ли я пошла в него, как заявил мне тем утром Иуда?

На подступах к рынку толпа становилась гуще. Мы миновали сбившихся в стайки судей, писцов, правительственных чиновников и храмовых служителей. Дети тащили мимо нас кто пучок трав, кто ячмень и пшеницу, охапки лука и голубей в клетках из прутьев. Женщины с поразительной ловкостью носили товары прямо на голове: кувшины с маслом, корзины с поздними оливками, рулоны ткани, каменные кувшины, даже трехногие столики — все, что только можно продать, — без умолку приветствуя друг друга: «Шалом, шалом». Я неизменно завидовала, что им разрешено повсюду передвигаться совершенно свободно, без сопровождающего. Определенно, быть сельским жителем не так уж и плохо.

Внутри базилики царило настоящее столпотворение, воздух был горяч и совершенно неподвижен. По телу под изысканным плащом струился пот. Я обвела взглядом похожее на пещеру помещение, ряды прилавков и повозок. Пахло потом, углем, жареным мясом и вонючей соленой рыбой, которую возили из Магдалы. Я прикрыла нос тыльной стороной ладони, чтобы защититься от зловония, и почувствовала, как меня слегка подтолкнул в спину топавший позади солдат: не отставай.

Мать ушла вперед, но вдруг остановилась на полпути у прилавков, где торговали китайской бумагой, шелками и специями. Она лениво рассматривала лазурную ткань, а отец тем временем направился дальше, к концу ряда. Там он задержался, выискивая кого-то глазами в толпе.

С того самого момента, как мы вышли из дому, меня мучило предчувствие чего-то ужасного: это читалось в мимолетных взглядах, которыми обменивались родители, в их улыбках, жестах, движениях губ, да и вся наша экспедиция была делом необычайным. И вот мы здесь, мать беззаботно приценивается к шелку, а отец терпеливо разглядывает людей вокруг. Неужели мы действительно пришли за покупками? От радости у меня перехватило дыхание.

К отцу приблизился какой-то низенький человечек, но я заметила его лишь после того, как толпа немного расступилась и коротышка приветствовал отца поклоном. На незнакомце были дорогой плащ и высокая, сужающаяся кверху пурпурная шапка, из-за которой он казался едва ли не карликом. Мать отложила в сторону рулон лазурного шелка, оглянулась и помахала мне.

— С кем это отец? — спросила я, подходя к ней.

— Это Нафанаил бен-Ханания, приятель твоего отца.

Человечка можно было бы принять за двенадцатилетнего мальчишку, если бы не пышная растительность на лице, спускавшаяся на грудь, словно кудель льна. Бен-Ханания ущипнул себя за бороду, метнул хищный взгляд в мою сторону и быстро отвел глаза.

— У него не одно, а целых два поместья, — сообщила мне мать. — В одном выращивают финики, в другом — оливки.

И тут случилось одно из тех скромных, почти незаметных происшествий, которые обретают истинный смысл гораздо позднее: боковым зрением я заметила всполох цвета. Повернувшись посмотреть, я увидела юношу, крестьянина, который стоял с поднятыми вверх руками, а между его широко расставленными пальцами были пропущены разноцветные нити — красные, зеленые, лиловые, желтые, синие. Они сбегали к его коленям яркими струйками. Позже я поняла, что они напомнили мне радугу, и начала задумываться, не сам ли Господь послал мне знак надежды, как когда-то Ною, чтобы я смогла уцепиться за него в час испытаний, ожидающих меня впереди. Пока же я наслаждалась чудесной сценкой.

Девушка, моя ровесница, пыталась смотать нитки в аккуратные клубки, очевидно собираясь продавать их. Пряжа была дешевая, окрашенная растительными пигментами, в этом я разбиралась. Молодой человек рассмеялся глубоким, раскатистым смехом, и я увидела, что он шевелит пальцами, заставляя нити трепетать, так что их невозможно было поймать. Девушка изо всех сил старалась сохранить серьезность, но не удержалась и рассмеялась в ответ.

Во всем этом было столько непосредственности, столько радости, что я не могла оторваться. Женщины часто распяливают шерсть на пальцах, но мужчины? Что за парень станет помогать девчонке сматывать шерсть в клубки?

Я решила, что он несколькими годами старше меня; пожалуй, ему сравнялось двадцать. Он носил короткую темную бороду, густые волосы, как положено, доходили до подбородка. Я видела, как он заправил их за ухо, но одна прядь отказалась повиноваться и упала ему на лицо. Нос у него был длинный, скулы широкие, а кожа оттенком напоминала миндаль. Он был в тунике из грубой ткани и накидке с цицийот[4]; синие кисточки выдавали человека богобоязненного. Интересно, не из тех ли он фанатичных фарисеев, непреклонных последователей законоучителя Шаммая, которые, как известно, предпочтут сделать крюк в десять морских саженей, лишь бы избежать встречи хотя бы с одной неправедной душой?

Я оглянулась в страхе, не заметила ли мать, что я пялюсь на людей, но все ее внимание было отдано отцовскому приятелю. Крики торговцев на минуту поутихли, и сквозь гомон толпы до меня донесся громкий голос отца: «Тысяча динариев и часть принадлежащих тебе финиковых деревьев». Встреча с приятелем, по всему выходило, оборачивалась самозабвенным торгом.

Девушка закончила сматывать нитки и положила последний клубок на деревянную доску к другим товарам. Сначала я подумала, что она приходится женой тому юноше, но теперь, заметив сходство черт, решила, что они, должно быть, брат и сестра.

Молодой человек словно почувствовал мой пристальный взгляд и оглянулся. Тепло его глаз было почти осязаемым; оно окутало меня вуалью, коснулось плеч, шеи, щек. Мне бы отвернуться, но я не могла. Глаза у него и в самом деле оказались примечательными, но не из-за красоты, хотя они были по-своему прекрасны — широко расставленные и темные, словно самые черные чернила в моем сундуке, — нет, дело было в другом. В них плясали крошечные огоньки, жар которых я ощущала даже с того места, где стояла. Мысли словно дрейфовали по влажной и темной поверхности его зрачков, стремясь быть прочитанными. Я заметила в глазах юноши веселье. И любопытство. И ничем не сдерживаемый интерес. В них не было ни капли презрения к моему богатству, не было никакого осуждения, фарисейского самодовольства. Я видела только великодушие и доброту. И кое-что еще, спрятанное глубже: страдание.

Хоть я и считала себя мастерицей читать по лицам, но тут вдруг засомневалась, правда ли разглядела все это в незнакомце или только приняла желаемое за действительное. Мы слишком долго глазели друг на друга, что выходило за рамки приличий. Наконец юноша слегка улыбнулся, чуть обнажив зубы, затем повернулся к девушке, которую я сочла его сестрой.

— Ана! — раздался оклик матери. Она бросала короткие взгляды то на меня, то на молодого крестьянина. — Тебя зовет отец.

— Что ему надо? — спросила я, хотя уже угадала правду, поняла, зачем мы здесь, кто этот коротышка в пурпурном плаще и какое дело привело нас сюда.

— Отец хочет представить тебя Нафанаилу бен-Ханании, — ответила мать, — а сам Нафанаил желал бы посмотреть на тебя вблизи.

Мои глаза устремились на коротышку, и в груди родился беззвучный крик ужаса: «Мне нашли жениха!»

Меня вновь охватила паника, на этот раз она поднималась волной из самых глубин моего чрева. У меня задрожали руки, потом заходил ходуном подбородок, и я резко обернулась к матери: