Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк

Всем своим существом я жаждала окликнуть его, убедиться, что рана его не опасна, выказать сочувствие, отдать ему браслет с руки, все браслеты из шкатулки с драгоценностями. Но я промолчала, и брат с сестрой исчезли, растворились в толпе зевак, оставив лишь дешевенькие мотки пряжи на прилавке.

К нам подскочили отец с Нафанаилом бен-Хананией, но вместе того, чтобы поинтересоваться, не повредила ли я чего, они наперебой выкрикивали дурацкий вопрос: «Этот крестьянин напал на тебя?»

— Этот человек бросился на вашу дочь, — поспешил оправдаться солдат, — я защищал ее.

— Нет! — воскликнула я. — Он хотел помочь! Я подвернула лодыжку…

— Найди его! — рявкнул отец, и солдат, этот негодяй, бросился следом за Иисусом.

— Не надо! — Я опять пустилась в лихорадочные объяснения, но отец не желал ничего слышать.

— Тихо, — шикнул он на меня, рассекая воздух рукой.

От меня не укрылось удовольствие, с которым Нафанаил наблюдал, как я покорно замолкаю. Он не улыбался, но рот у него кривился, точно извивающаяся ядовитая гадина.

Я зажмурилась, надеясь, что Господь по-прежнему видит меня, видит крошечный робкий лучик, оставшийся от моего сияния, и взмолилась, чтобы он отвел опасность от Иисуса.

Открыв глаза, я посмотрела на то место, куда упал юноша. Там вилась тонкая красная нить. Я наклонилась и подняла ее.

VI

Йолта ждала нас у порога. Она походила на встревоженную серую мышку, которая нервно принюхивается, суетливо перебирая лапками под подбородком. Я заковыляла к ней. С ресниц у меня текла сурьма пополам со слезами, расплываясь пятнами на красном плаще.

Тетя раскрыла мне навстречу объятия, и я ступила в их тесный круг.

— Дитя, да ты хромаешь.

Я наклонилась к ней, положила голову на ее узкое плечо и замерла, словно перебитый стебель, отчаянно желая рассказать Йолте о разразившейся катастрофе. О помолвке. О юноше, которого ложно обвинили из-за меня. Ужас поднимался во мне, но тут же отступал. Вряд ли тетка сможет что-то исправить. Где же ты, мой Иуда?

Я молчала всю дорогу с рынка. Когда мы засобирались домой, мать ткнула пальцем в мою вспухшую лодыжку и спросила:

— Ты в состоянии идти?

Впервые кто-то обратил внимание на мое увечье. Я кивнула, но уже очень скоро мучительная боль при ходьбе превратила путь домой в настоящую пытку. Мне не оставалось ничего иного, кроме как опереться на крепкую, заросшую волосами руку второго из наших сопровождающих.

Красная нить, которую я подобрала на рынке, крепко обвивала мое запястье, надежно укрытое рукавом. Обнимая Йолту, я заметила красный хвостик нити, высунувшийся наружу, и решила сохранить ее: пусть напоминает о том ярком миге, когда я всем телом прижалась к юноше с выразительными глазами.

— Не время печалиться и ныть, — сказал отец.

— Ана выходит замуж, — объявила мать с натянутой веселостью. Видимо, ей хотелось хоть как-то сгладить впечатление, которое производило мое неприкрытое отчаяние. — Это почетный брак, и мы благодарим Господа, ибо он благ.

Я почувствовала, как застыли руки Йолты у меня за спиной, и представила, что огромная птица хватает меня своими когтями и несет над крышами Сепфориса к веренице холмов с разинутыми пастями пещер.

Шифра распахнула тяжелую сосновую дверь в вестибюль. Там нас уже поджидал Лави с чашей для омовения рук и полотенцами. Мать оторвала меня от тети и втолкнула в дом. Вестибюль заполняли послеполуденные тени. Пытаясь сохранять равновесие, стоя на одной ноге, я подождала, когда глаза привыкнут к полумраку, прежде чем заговорить.

— Я отказываюсь от помолвки. — Голос был не громче шепота. Я сама не ожидала, что произнесу такое, и собственная дерзость потрясла меня, но я лишь набрала побольше воздуха и повторила уже более уверенно: — Я отказываюсь от помолвки.

Мокрые руки отца, с которых капала вода, замерли над чашей.

— Право же, Ана, — бросила мать. — Теперь тебе вздумалось перечить отцу? У тебя нет выбора.

Фигурка Йолты выросла перед отцом.

— Матфей, мы оба знаем, что согласие дочери необходимо.

— У тебя тоже нет права голоса в таких делах. — Слова матери вонзились в спину Йолты.

Ни отец, ни тетка не обратили на нее никакого внимания.

— Если бы это зависело от Аны, — сказал отец, — она вообще отказалась бы выходить замуж.

— Он вдовец, у него уже есть дети, — вступила я в разговор. — Он мне отвратителен. Я лучше стану служанкой в его доме, чем женой. Пожалуйста, отец, умоляю.

Лави, понуро уставившийся в чашу с водой, поднял глаза, и я увидела, что они полны печали. Мать нашла себе союзника в Шифре, коварной Шифре, но у меня оставался Лави. Отец купил его год назад у римского легата, который был рад избавиться от мальчишки-африканца, скорее годного для работы по дому, чем для военной службы. Имя Лави означало «лев», но я никогда не слышала ни малейшего намека на львиный рык — ничего, кроме деликатной готовности угождать моим желаниям. Если я выйду замуж, Лави лишится своего единственного друга.

— Мой долг — позаботиться о том, чтобы твой брак был удачен, Ана, — заявил отец с видом владыки, объявляющего свою волю. — И я исполню эту обязанность, хочешь ты того или нет. Твоя воля не имеет значения. Я предпочел бы получить твое согласие, тогда все пройдет куда легче, но если ты откажешься, нетрудно будет убедить раввина обойтись без него и провести обряд.

Его тон и жесткое выражение лица развеяли мои последние надежды. Не помню, когда отец был столь глух к моим мольбам. Он направился к кабинету, где занимался делами, но вдруг остановился и, оглянувшись, заявил матери:

— Исполняй ты свой долг лучше, она была бы более покладистой.

Я ожидала, что в ответ она набросится на отца, напомнит, кто уступил моим просьбам пригласить наставника, кто позволял мне готовить чернила и покупать папирус, сбил меня с пути истинного, — так мать и поступила бы при других обстоятельствах, но на сей раз сдержалась. Вместо этого ее гнев обрушился на меня.

Грубо вывернув мне руку, она велела Шифре схватить меня за другую руку, и вместе они поволокли меня вверх по лестнице.

Йолта следовала по пятам за нами, крича:

— Хадар, отпусти ее! — однако лишь без толку сотрясала воздух.

Вряд ли я хоть раз коснулась ногами пола, пока меня тащили по балкону мимо многочисленных дверей, за которыми находились наши комнаты: родительские покои, комната Иуды и, наконец, моя спальня, куда меня и втолкнули.

Следом вошла мать, приказав Шифре не пускать Йолту внутрь. Когда дверь захлопнулась, я услышала греческое проклятие, которое тетя выплюнула в лицо Шифре, — затейливое словцо, как-то связанное с ослиным дерьмом.

Я редко видела мать в такой ярости. Щеки у нее пылали, ноздри раздувались от гнева. Она вышагивала вокруг меня, осыпая упреками:

— Ты опозорила меня перед отцом, тетей и слугами. Твой позор ложится на меня. Будешь сидеть тут, пока не дашь согласия на помолвку.

Из-за дверей теперь доносились теткины проклятия на арамейском:

— Жирная свинья… гнилая козья плоть… дочь шакала…

— Я никогда не соглашусь! — Слова летели прямо в лицо матери.

— Не обольщайся, — оскалилась она, — твой отец позаботится о том, чтобы раввин признал брачный договор и без твоего согласия, нравится тебе это или нет. Но хотя бы притворись покорной дочерью, пусть ты и не такая. Притворись ради меня.

Она пошла было к двери, а я вдруг осознала всю глубину ее бессердечия, представила тяжесть будущего заточения и, повинуясь импульсу, крикнула ей в спину:

— А что сказал бы отец, узнай он, какой ложью ты потчуешь его все эти годы?

Мать замерла.

— Ложью? — Но она прекрасно меня поняла.

— Я знаю, что ты принимаешь настои из трав, чтобы не понести. Я знаю о льняном семени и смолах.

— Ах вот что, — скривилась она. — Полагаешь, если мне удастся убедить отца расстроить обручение, ты позаботишься, чтобы правда не дошла до его ушей? Так?