Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк

— Ты читала «Вознесение»? — спросила я.

— «О госпожа всякой божественной силы, сверкающий свет, праведница, облеченная сиянием, владычица неба…»

— Ты помнишь гимн наизусть?

— Лишь небольшую часть. Его тоже сочинила женщина, жрица. Мне это известно потому, что две тысячи лет назад она подписала текст своим именем — Энхедуанна. Мы, женщины, почитали ее за храбрость.

Почему я никогда не ставила свое имя под тем, что писала?!

— И зачем только ты ушла от них! — в сердцах воскликнула я. — Вот если бы мне повезло и меня отослали к терапевтам, я бы от них ни за что не ушла.

— В той жизни, что они ведут, есть много хорошего, но она не так легка. Никто не принадлежит себе полностью, воля каждого подчинена правилам общины. От тебя требуют повиновения. Да и постятся там чересчур часто.

— Так ты просто сбежала? Как ты очутилась здесь, у нас?

— А куда мне было бежать? Я с вами благодаря настойчивости Скепсиды, которая была моей усерднейшей заступницей перед Хараном. Он жестокий и ворчливый осел, но в конце концов обратился к совету с просьбой разрешить мне оставить секту терапевтов при условии, что я покину Александрию. Меня отправили сюда, к твоему отцу, нашему младшему брату, не оставив ему выбора, кроме как повиноваться воле старшего в семье.

— Отец знает о твоих злоключениях?

— Да, как и твоя мать, которая, небось, всякое утро просыпается с мыслью, что я заноза в ее правом боку.

— А я — в левом, — заявила я не без гордости.

За дверью что-то скрипнуло, и мы замерли в испуге. Наше ожидание было вознаграждено: из коридора снова раздался раскатистый храп Шифры.

— Послушай, — заговорила Йолта, и я поняла, что она готова раскрыть истинную причину, по которой опоила Шифру и прокралась ко мне посреди ночи. Я жаждала рассказать ей о своем видении, повторившемся во сне, об Ане — той, кто сияет, услышать из уст тети подтверждение своего толкования, но с этим можно было подождать.

— Я лезу не в свои дела, — продолжала она, — но я взяла за правило подслушивать под дверью твоих родителей. Завтра утром они придут к тебе и заберут свитки и чернила из сундука. Все содержимое будет…

— Сожжено, — закончила я за нее.

— Именно, — подтвердила она.

Я не удивилась, хотя почувствовала силу нанесенного удара. Усилием воли я перевела взгляд на кедровый сундук в углу. Внутри хранились мои истории о матриархах, о женщинах Александрии, об Асенефе — все мое небольшое собрание затерянных жизней. Там же я держала свои комментарии к текстам Писания, философские трактаты, переписанные псалмы, упражнения в греческом языке. Там лежали собственноручно смешанные мной чернила, тщательно отточенные перья, палетка и доска для письма. Все это обратится в прах.

— Если мы хотим расстроить их планы, нужно торопиться, — предупредила Йолта. — Достань самое ценное из сундука, и я спрячу твои сокровища у себя в комнате, пока мы не найдем места понадежнее.

Не мешкая я вскочила, Йолта последовала за мной с лампой в руке. Я опустилась на колени перед сундуком, а пятно света замерло у меня над головой. Одну за другой я принялась выгружать охапки свитков, которые раскатились по полу.

— Увы, придется что-то оставить, — раздался голос Йолты. — Пустой сундук вызовет подозрения. Твои родители полагают, что он набит доверху. В ином случае они перевернут вверх дном весь дом. — Она извлекла из-за пазухи два мешка из козлиной кожи: — Возьми столько, чтобы поместилось сюда. — Ее взгляд был тверд.

— Наверное, палетку, доску для письма и большую часть чернил придется оставить?

Тетя поцеловала меня в лоб:

— Поспеши.

Я выбрала истории позабытых женщин, пожертвовав остальным. Тринадцать свитков вошли в похожие на соты ячейки мешков, от которых исходил чуть слышный запах хлева. В последнюю ячейку мне удалось запихнуть два флакона чернил, два тростниковых пера и три листа чистого папируса. Завернув козлиные кожи в выцветшее, а некогда пурпурное платье, я перевязала сверток кожаным шнуром и вложила в руки Йолты.

— Погоди, — вдруг спохватилась я, — возьми и мою чашу для заклинаний. Боюсь, как бы родители не наткнулись на нее.

Я быстро обмотала чашу льняной тряпицей и добавила ее к узлу. Красная нить так и осталась лежать на дне.

— Спрячем у меня, — заговорила Йолта, — но долго держать эти вещи в доме небезопасно.

Пока я рассовывала свои записи по мешкам, мне в голову пришла мысль, как избавиться от заточения, и я попыталась облечь ее в слова:

— Завтра, когда придут родители, изображу раскаявшуюся дочь. Признаю, что была непокорна и упряма. Буду молить о прощении. Уподоблюсь профессиональным плакальщицам, которые напускают на себя притворную скорбь и воют на могилах чужих людей.

Йолта с минуту не сводила с меня изучающего взгляда.

— Только постарайся не переиграть. Слезы ручьем заставят родителей насторожиться, а вот тоненькой струйке, пожалуй, и поверят.

Я открыла дверь, удостоверившись, что Шифра по-прежнему спит, а потом проследила, как Йолта крадется мимо нее с моими бесценными сокровищами. Когда-то моя тетя нашла путь к свободе. Найду его и я.

VIII

Они пришли поздно утром. Заявились с самодовольным, непреклонным выражением на лицах, неся с собой брачный контракт, на котором еще не высохли чернила. Я встретила родителей с темными кругами под глазами и притворным подобострастием. Поцеловала руку отцу. Обняла мать. Умоляла простить меня за непокорство, сославшись на неожиданность события и собственную незрелость. Я опустила взгляд, надеясь заплакать — Господи, пошли мне слезы! — но глаза мои оставались сухи, словно пустыня. Лишь сатане известно, сколь усердно я старалась выжать хоть слезинку, представляя себе всевозможные ужасы: избитую, искалеченную Йолту, отосланную с глаз долой; Нафанаила, раздвигающего мне ноги; жизнь без перьев; мои свитки, пылающие во дворе, — и ни капли, ровным счетом ничего. Плохая же вышла из меня плакальщица!

Отец развернул контракт и прочел его мне:

Я, Нафанаил бен-Ханания из Сепфориса, обручаюсь с Аной, дочерью Матфея бен-Филипа Левита из Александрии, в третий день месяца тишрей, тем самым подтверждая наше намерение вступить в брак без принуждения согласно закону раввината.

Обязуюсь выплатить отцу невесты сумму в две тысячи динариев и передать двести талантов наилучших фиников из первого урожая моего сада. Обязуюсь обеспечить кров, пищу и одежду указанной Ане, а также ее тетке. В обмен на это всякое попечительство над указанной Аной переходит ко мне в тот день, когда она переступит порог моего дома, где будет выполнять все обязанности, предписанные супруге.

Расторжение контракта возможно только в случае смерти или развода вследствие слепоты, хромоты, кожной болезни, бесплодия, беспутного поведения, непослушания или прочих проступков указанной Аны, которые вызовут мое неудовольствие.

Указанная Ана войдет в мой дом с наступлением третьего Шаббата четвертого месяца от сегодняшнего дня.

Отец протянул документ мне, чтобы я сама смогла прочесть его. Внизу я увидела большие, грубо выведенные буквы, которые словно бы вгрызались в пергамент: подпись Нафанаила. Имя моего отца было начертано строгим почерком придворного писца. Самым последним засвидетельствовал документ рабби Шимон бар-Йохай, слепой инструмент в руках отца. Его подпись была такой мелкой, такой скромной, что я невольно почувствовала весь позор, который принесло ему участие в сговоре.

— А теперь дело за тобой. Ты должна подтвердить согласие на брак. Мы ждем. — Мать предостерегающе приподняла бровь.

Я потупилась. Сжала руки на груди. Подпустила дрожи в подбородок. Правильно. Вот вам смиренная и покорная дочь.

— Согласна, — подтвердила я. А потом, гадая, не передумают ли родители насчет моего сундука, добавила: — Говорю от всей души.

Однако они не передумали. Вместе с Шифрой в комнату вошел один из солдат, сопровождавших нас на рынок. Мать откинула крышку сундука и принялась осматривать содержимое, покачивая головой.