История одной семьи - Римма Выговская

Моя страсть к книгам была известна всем. Девчонки, приходившие ко мне на день рождения, обязательно дарили книжки. Конечно же, не всегда ценные, но всё-таки. Брат Гена, устроившийся работать на завод слесарем по окончании ремесленного училища, с первой зарплаты сделал нам, всем членам семьи, подарки: маме – абажур, папе – венские стулья (кстати, два из них до сих пор живы и стоят у меня на даче), Женьке и себе – по рубашке, а мне – две новенькие книги. Сейчас помню: одна из них была каким-то альманахом, который назывался «Мы – советские люди» (кстати, очень интересная книга про войну), а вторая – «Жатва» Галины Николаевой. Вскоре после прочтения этой книги я в первый и в последний раз поехала на родину отца в Белоруссию и увидела громадную разницу между колхозной жизнью, описанной Галиной Николаевой в «Жатве», и той, что я увидела в деревне. С тех пор я никогда не брала в руки ни одного произведения этой писательницы, так как убедилась, что она попросту врёт.

Лет на 14 моя сводная сестра Саша, дочь отца от первого брака, подарила мне серенький однотомник А. С. Пушкина 1949 г. издания. В тот период жизни дороже подарков я не получала. Я его прочитала от корки до корки. Конечно же, не выучила наизусть, как «Евгения Онегина», но ориентировалась в нём чуть ли не вслепую, т. е. точно знала, где, на какой странице что именно искать. Как-то, по-моему, будучи уже достаточно взрослым, мой сын Дмитрий засомневался, что я цитирую Пушкина. А читала я: «Только что на проталинах весенних / Показались ранние цветочки, / Как из чудного царства воскового / Из душистой келейки медовой / Вылетела первая пчёлка…» Сын усомнился: «Мам, это не Пушкин!» Я взяла свой заветный томик и тут же на стр. 143 отыскала это стихотворение, по-моему, оно называется «Возрождение». Проверьте.

Когда мы с мужем Лёвой переезжали из квартиры моей мамы в собственную комнату, мы очень боялись обидеть маму и взяли с собой только свои носильные вещи. Правда, она навязала нам вышеупомянутые венские стулья: «Ребята! Когда ещё у вас появится мебель… И, что же, я приду к вам, и вы меня усадите на пол?» Мы даже книги свои, точнее наши, постеснялись взять. Позже младший брат Вовка, оставшийся жить с мамой, привёз мне, уже в Лосинку, две книги: «Я знаю, ты очень дорожила ими», – сказал он. Это были томик Достоевского, дореволюционного издания, с которого и началось у меня не просто знакомство, а долголетняя любовь с Достоевским, и 10-й том Полного собрания сочинений В. А. Жуковского в 12 томах, издания 1902 г.

Эти две книжки (они до сих пор стоят у нас на полке) появились у меня следующим образом. Однажды в 477-й школе, где я училась, нас, нескольких девочек, во время «Ленинского субботника» послали работать в школьную библиотеку, которая была так себе, и я ею почти не пользовалась. Нас посадили за столы и велели переписывать книги, обречённые на списание. Там-то я и наткнулась на эти две книги и упросила библиотекаршу отдать их мне. «Жалко их жечь», – умоляла я. Она с большой неохотой согласилась, но больше меня к подобной операции никогда не допускала.

Мой любимый однотомник Пушкина Вовка не принёс, а когда я спросила его о нём, сослался на то, что Пушкин нужен его дочке Наташе для школы. Я предложила очень удобное собрание в маленьких томиках, которые мы только что выкупили. Вовка обещал посоветоваться с женой, но она слишком меня не любила, чтобы сделать мне приятное.

А этот (правда, не тот же самый) том у меня все же есть. Мне его подарила моя подруга Наталья, когда узнала, что я очень тоскую по нему. Он, конечно же, принадлежит семье Муравьёвых, поскольку это подарок учеников Володи Муравьёва его матери Ирине Игнатьевне. Но я как-то сказала Тане (Володиной жене), что готова его вернуть, а она им не заинтересовалась. Ладно, я оставлю им его по завещанию (если буду писать таковое).

Когда-то мне казалось, что, если в моей библиотеке будут Достоевский, Пушкин, Лермонтов, Джек Лондон и Диккенс, мне этого будет вполне достаточно. Оказалось, что нет – недостаточно.

Да и муж Лев Андреевич развратил. Конечно, без него моя библиотека не достигла бы такого объёма (или количества томов?), но и на вышеупомянутом я не остановилась бы. А сейчас мы имеем то, что имеем, – жуткое количество самых разных книг.

Мои школы

В школу я начала рваться лет с 5. Генка мне тут был совершенно не соратник, он сам-то ходил в школу из-под палки, и я начала искать кого-нибудь, кто бы поспособствовал моему поступлению в школу. Был у меня тогда друг Филька, чуть старше меня и уже первоклассник. Я долго упрашивала его и соблазнила тем самым пенальчиком, подаренным мне беженкой из Ленинграда Музой. Филька согласился взять меня в школу и всю дорогу учил: «Спросят, сколько лет, отвечай: „Семь, восьмой». «Ладно», – обещала я, но, услышав от учительницы этот вопрос, я замялась: во мне вдруг проснулась женщина, которая не пожелала прибавлять себе лишние 2 года, и меня попросили удалиться. А пенальчик мне Филька не отдал: «Я всё сделал, а ты дура!»

На следующий год, уже 6 лет, я всё-таки «промылилась» в школу, доказав, что уж читать-то я, по крайней мере, умею.

Я помню, как осенью, на большой переменке, я мчусь домой (зачем?), меня встречает моя соседка и подружка Лида, которой уже 9, но она не может пойти в школу – не в чем (а была она дочка милиционера). Она очень рада за меня, конечно же, наверное, завидует, но всегда встречает меня с гостинцами: огурец, помидорка и подсолнух.

Помню, как суровой зимой родители не пускают меня в школу: очень уж холодно, но я реву и каким-то образом выскальзываю из дома, проделываю огромный путь (минут в 30 не меньше) до школы и обнаруживаю, что школа закрыта из-за морозов. Я плетусь обратно. И сил моих хватает только дойти до дома, а открыть калитку и войти в дом – это уже не по мне. Я села у калитки и начала тихонько замерзать, как та Дарья из Некрасовской поэмы, с которой тогда я ещё не была знакома. На моё счастье, отец ещё не успел уйти на работу, а выйдя за калитку, обнаружил меня. По-моему, в тот год «моя школа» закончилась. Потому что я заболела, много времени провела в больнице и так отстала от одноклассников, что родители меня попросту больше в школу не пустили.

В 1945 г. я снова пошла в 1-й класс, но училась только половину сентября, а потом мы поехали в Москву, и пока приехали, пока устроились, много воды утекло. Но об этом немножко позже.

По-настоящему и постоянно я начала учиться только в 1946-м, когда мы окончательно устроились в Москве. Поступила в школу № 477 на Б. Коммунистической ул., д. 32. А наш дом был № 24 по той же улице. Поступила во 2-й класс, хотя очень хотела в 3-й, но я и 1-й-то класс ни разу не закончила.

Во 2-м и 3-м классах я училась очень плохо, едва-едва. Няня моя, Стюра, помогавшая мне делать уроки, очень огорчалась: «Так хорошо читаешь и так плохо пишешь!» Только в 4-м классе я как будто «проснулась». С этого года я начала учиться более или менее хорошо и, главное, без затруднений.

Наша дочка

Заканчивая описывать сибирский период моей жизни, не могу умолчать о нашей кормилице-поилице, нашей корове Дочке. Чёрно-белая, с белой звёздочкой на лбу, она была очень красивой, с большими карими глазами. Умница была удивительная и такая же добрая. Чего только мы, дети, с ней не вытворяли: использовали её как скаковую лошадь и вдвоём с Женькой, взобравшись к ней на спину, орали «Но, Дочка, но!» И Дочка скакала по двору к вящей нашей радости. Паслась она иногда в колхозном стаде (как ветеринару маме это разрешали). И вот летом мы с мамой или с няней ходили далеко-далеко в луга на дневную дойку. А иногда Дочка паслась на другой стороне реки, на берегу которой стоял наш дом.

Мама вечером говорила нам: «Загоните Дочку». Мы с Женькой выскакивали на крылечко и начинали истошно вопить: «Чка-до, чка-до, чка-до!» От многократного повторения этой белиберды всё равно получалось: «До-чка». Дочка слышала нас и отвечала: «Му-у-у-у!» и самостоятельно шла через брод домой.

А зимой, бывало, на горке в снегу замёрзнем до чёртиков, идти домой страшно: больше не выпустят, и мы шли в стайку (так у нас в Сибири назывался хлев) к Дочке. Та лежала на чистой соломке и жевала. Мы разувались, ложились к ней, к её тёплому брюху, а руки и ноги засовывали ей под её многочисленные (4) «мышки». А она глядела на нас своими добрыми глазами, жевала и дышала прямо на нас. Отогревшись у Дочки, мы опять бежали на горку. У неё в стайке так хорошо пахло, казалось, парным молоком!

Как же я неприятно удивилась, проводя лето с внучкой Машей в деревне на Смоленщине. Однажды мы пришли в соседнюю деревню к хозяйке, у которой брали молоко. Она как раз собиралась доить корову. Я попросила её взять с собой на дойку Машку. Хозяйка посмотрела на Машкины сандалики и сказала: «Нет, так она не пройдёт туда, нужны сапоги…» Я пошла за молочницей (она, конечно же, была в сапогах) и заглянула в хлев. Корова, молоко которой мы пили, лежала в глубокой навозной луже! И встала от толчка в бок грязная-прегрязная. Я вспомнила нашу чистенькую красавицу Дочку…