Воспоминания: из бумаг последнего государственного секретаря Российской империи - Сергей Ефимович Крыжановский

существу, незаконченным, ибо предлагавшиеся к изданию земские уставы, имевшие определить пределы прав и обязанностей новых учреждений и порядок их деятельности, остались неизданными, точно так же и создание народного представительства осталось делом государственно незавершенным. Перенося центр тяжести во вновь созданные, стоящие вне сферы воздействия верховной власти учреждения, реформа эта не была завершена соответственным переустройством и усилением государственного аппарата, которое позволило бы правительству давать отпор разрушительным силам, получившим в лице кафедры Государственной думы столь сильное орудие воздействия, и воспитать их в рамках дисциплины.

Начались подготовительные действия к выборам. Для сего было образовано в составе Министерства внутренних дел особое делопроизводство из двух лиц: упомянутого выше В. С. Налбандова, который, впрочем, скоро уехал в Крым и там завяз из-за забастовки, и Л. К. Куманина, и двух канцелярских чиновников для письма. В этом ограниченном составе мы принуждены были вести всю огромную работу по распоряжениям о составлении списков избирателей и по даче разъяснений на запросы, сыпавшиеся с мест градом. Булыгин ни во что не входил, ограничиваясь подписанием приносимых ему бумаг и распоряжением о полном невмешательстве губернских и уездных властей в ход выборов. И действительно, никакого вмешательства ни центральной власти, ни местных властей, никаких попыток использовать влияние правительства для достижения благоприятных для него результатов выборов в Думу за этот период времени ни принимаемо, ни делаемо не было. Все было предоставлено собственному течению, и поле оставалось открытым для деятельности враждебных правительству партий, ибо партии консервативные к тому времени еще не организовались.

Так мы и дожили до второй половины октября.

Все время я был очень занят, целыми днями сидел дома, никого почти не видя. Поэтому я был не в курсе того, что происходило в общественных и правительственных кругах.

17 октября днем жена принесла слухи о каком-то манифесте, но ничего определенного известно не было. Часов в одиннадцать вечера позвонил по телефону А. И. Вуич, помощник управляющего делами Комитета министров, и сообщил, что граф Витте требует меня к себе. Приехав к графу на Каменноостровский проспект, я в дежурной комнате узнал от чиновников об издании высочайшего манифеста и о том, что в связи с ним предстоит срочный пересмотр учреждения Государственной думы, а войдя в кабинет графа, нашел там самого Витте, шагающего из угла в угол с озабоченным видом, и князя А. Д. Оболенского, сидящего на диване. Витте сказал, что ввиду новых событий он должен немедленно приступить к пересмотру правил о выборах в Думу в смысле возможно большего приближения последней к народным массам и что это надо сделать с таким расчетом, чтобы не останавливать хода подготовительных работ к выборам и закончить последние в возможно короткий срок.

И Витте, и особенно князь Оболенский стали тут наперебой предлагать свои планы, как это сделать, причем, по обыкновению, у князя Оболенского одна фантазия немедленно перекрывала другую в самых противоречивых сочетаниях. Ему хотелось в две минуты отыскать способ согласовать самое широкое, почти всеобщее избирательное право с гарантиями разумности выборов. Он перескакивал от всеобщих равных выборов к выборам всеобщим же, но по сословиям, от них к выборам по профессиональным группировкам, потом опять к всеобщим, но ограниченным известным имущественным цензом, и т. д. Это была какая-то яичница предположений, видимо до моего прихода обсуждавшихся, в которой Витте совершенно потонул. Тут впервые поразила меня черта его характера, которую потом приходилось часто наблюдать, – полная растерянность мысли, как только он переходил в область, ему непривычную, и крайняя нерешительность, почти отсутствие воли, когда приходилось на чем-то остановиться и действовать там, где можно было ожидать сопротивления. В его голове, очень плодовитой, вихрем носились доводы и за, и против, но на что решиться, он не знал и, видимо, ожидал подсказки от собеседников; при этом на всякое свое предположение и сомнение он требовал ответа немедленного.

На все эти сбивчивые предположения можно было ответить лишь просьбой дать хотя бы самый короткий срок, чтобы подумать, и замечанием, что высказанные графом пожелания состоят в противоречии одно с другим. Если не останавливать подготовительных действий к выборам и произвести их в назначенный уже для того срок, то нельзя менять оснований избирательной системы, а можно лишь прилить в нее новые разряды избирателей, расширив избирательные списки и сократив исключения. Если же изменять самые основания избирательной системы, то это потребует много времени, все произведенные уже действия по составлению и опубликованию избирательных списков придется отменить и начинать все сначала, а следовательно, отложить созыв Думы надолго. Это было очевидно и бесспорно.

После долгих разговоров решили, что я на следующий день набросаю проект расширения круга избирателей без нарушения установленной системы, и тогда граф, по ознакомлении, примет окончательное решение.

Вышел я от графа в довольно удрученном настроении. В голове его был хаос, множество порывов, желание всем угодить и никакого определенного плана действий. Вообще, вся его личность производила впечатление, не вязавшееся с его репутацией. Может быть, в финансовой сфере, где он чувствовал почву под ногами, он и был на высоте, но в делах политики и управления производил скорее впечатление авантюриста, чем государственного деятеля, знающего, чего он хочет и что можно сделать. Вдобавок он, по-видимому, имел недостаточно ясное представление и о социальном строе империи, и о лицах, которые присваивали себе наименование «представителей общественности», и даже об административном механизме в провинции.

На обратном пути, проезжая Марсово поле, я встретил первых манифестантов. Толпа каких-то людей несла флаги и что-то кричала о белом царе… И какие-то неясные предчувствия, какая-то тоска захватывали сердце. Что-то словно треснуло в нашей жизни и поползло лавиной, надвигалась какая-то неясная, чужая сила, и невольно приходило на ум: «Прости, Святая Русь…»

Было три часа ночи. В кабинете Булыгина, в доме министра внутренних дел на Фонтанке, еще виднелся огонь. Я зашел к нему, чтобы доложить о поручении, полученном от Витте. Булыгин, в халате, подписывал бумаги, жена его дремала рядом в кресле. Булыгин показал мне корректурные гранки с текстом манифеста, присланные из типографии «Правительственного вестника»; оказалось, что он от редакции «Вестника» узнал впервые о воспоследовании манифеста.

По обычаю своему, он спокойно негодовал и удивлялся, как могли не предупредить своевременно министра внутренних дел, а следовательно, и губернаторов (большинство губернаторов узнали наутро о манифесте из частных источников и не знали, что делать и что говорить по этому поводу). «Кажется, и мне приходит конец», – сказал Булыгин и рассказал, что днем приходила к ним гувернантка П. Н. Дурново, в то время состоявшего товарищем министра внутренних дел, по прозвищу Кикиша, которая была у них в доме своим человеком (Булыгин был через