Переплет - Бриджет Коллинз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Но почему?
Я пожимаю плечами.
– Ты женишься? – Его голос срывается, и он откашливается. – Я не знал.
– А почему ты должен знать? – Я выдергиваю из занавески торчащую серебряную нить.
– Мне очень жаль.
– Что?
– Ничего. – Он качает головой и отворачивается, чтобы я не видел его лицо. А когда поворачивается снова, в его глазах слезы. Отвожу взгляд и выдергиваю из занавески еще одну нить; вышитая ткань морщится.
– Зачем ты пришел, Фармер? Мне некогда. – Он не отвечает. – Что-то не так с книгой Нелл?
– Нет. То есть не совсем. Жаль, что ты не прочел мое письмо. Даже не знаю. – Он корчит гримасу.
– Там было что-то важное? В письме?
– Да. – Он вытягивает руку, словно видит что-то, чего не вижу я. Я останавливаюсь на полпути к выходу. Руки у него сильные, мускулистые, с толстыми пальцами; такими руками ножи точить да строить стены. – Я должен тебе кое-что сказать.
– Говори. – Я достаю карманные часы, открываю крышку и проверяю время.
– Когда я был учеником на болотах – еще до того, как стал работать в переплетной де Хэвиленда… – Его голос вдруг начинает звучать странно, словно издалека, неразличимо, будто кто-то зовет меня из-под воды. Но это длится всего секунду; вскоре я снова явственно его слышу. Он молчит и смотрит на меня. – Тебя переплели. Я видел твою книгу.
– Это абсурд.
– Нет. Я говорю правду. Послушай…
Я пытаюсь сунуть часы в карман, но руки не слушаются. Я чуть не роняю часы.
– Ты лжешь. Зачем тебе это? Что за игру ты затеял?
Он делает шаг мне навстречу. Его губы шевелятся, но комната темнеет, вспыхивает и плывет перед глазами. Мерцают серебряные нити на серо-голубых занавесках. Мое дыхание звенит в ушах. Пол уплывает из-под ног, как зыбучие пески. Я успеваю схватиться за спинку стула, но качка не утихает. Как будто бы я пьян.
– Люциан? – Он дотрагивается до моего запястья.
– Убери руки! – отдергиваюсь я.
Он делает глубокий вдох.
– Нет, – произносит он, словно отвечая на чей-то вопрос. – Ты не слышал ни слова из того, что я сказал, верно?
И не смог бы прочитать письмо, даже если бы захотел. Проклятье. Я должен был догадаться.
– Ни слова из чего? – Он начинает говорить, но я обрываю его на полуслове. – Убирайся.
– Что?
– Убирайся. Сейчас же. Иначе я вызову слуг, чтобы вышвырнули тебя вон.
– Но… ты же понимаешь, правда? Где-то лежит книга с твоими воспоминаниями. Я не могу рассказать тебе о том, что ты забыл, но ты должен мне верить.
– С какой стати? Это возмутительно. Наглая ложь!
– Зачем мне тебе лгать? – Он замолкает. В трубе воет ветер и шуршит бумагами на столе. В нос ударяет острый запах пепла и тут же ускользает.
– Не знаю, – отвечаю я. – Ты так и не ответил, зачем пришел. Хочешь меня шантажировать?
Он смотрит на меня округлившимися глазами и наконец произносит:
– Нет. – Делает резкий выдох. – Я решил… даже не знаю, зачем я пришел.
– Лучше уходи.
Он оглядывается с таким видом, будто что-то потерял, и наконец говорит:
– Что ж, тогда прощай.
– Доброго вечера, Фармер.
У выхода он останавливается и оборачивается.
– Ты ее любишь?
– Что?
– Девушку, на которой собираешься жениться.
Я моргаю. В комнате уже совсем темно; в окно проникают остатки голубоватого света. Фигура Фармера сливается с тенью. Его лицо тоже кажется сплошь состоящим из теней: череп, обтянутый кожей.
Тянусь к колокольчику. Шнур такой холодный, что кажется влажным.
– Еще один бестактный вопрос, и ты пожалеешь, – говорю я.
– Что?
– Не знаю, почему ты возомнил, что можешь приходить и угрожать мне…
– Я не угрожал… это неправда.
– …но ты сильно рискуешь. Если отец узнает…
Я не договариваю. В этом нет необходимости; он таращится на меня, и даже в сгущающемся мраке я вижу, что его глаза расширились от ужаса.
Звоню в колокольчик. В глубине дома дребезжит звонок; затем наступает тишина. Фармер кланяется.
– Я ухожу, – говорит он, – не нужно никого звать, чтобы вышвырнуть меня. – Он напряженно машет мне рукой и шагает за порог. – Прости меня, Люциан, – не оборачиваясь, произносит он.
– Если впредь ты станешь досаждать мне или моей семье… – кричу я ему вслед.
Фармер замедляет шаг, и, кажется, я слышу, как он смеется. Шаги надолго затихают, и я уже думаю, что он ушел. Но потом шаги слышатся снова – он идет к парадной двери.
– Поздравляю с женитьбой, – произносит он перед уходом: тихо, но так, чтобы я услышал.
Лилии заполонили коридор. Охапки лилий свисают со стен; букеты стоят на всех столах и столиках. Куда ни глянь, повсюду ворохи жестких зеленых листьев и белых восковых цветов. Они разевают свои звездчатые рты. Осыпается пыльца. Несколько крупинок падают на мою рубашку. Я пытаюсь смахнуть их, и на белоснежном полотне остается широкая темно-желтая полоса.
Слышу шепот и шорох за спиной – звук толпы из двухсот человек, пытающихся не производить шума. Когда толпа разом поворачивается, чтобы взглянуть на меня, хрустит сотня накрахмаленных манишек; скрипят сто корсетов из китового уса.
Я не могу пошевелиться. Обилие цветов гипнотизирует. От тошнотворно-сладкого аромата трудно дышать. Я пытаюсь вдохнуть, но сладость душит меня, словно лицо прижали подушкой. Накатывает паника; я задыхаюсь.
Открываю глаза. Воздух врывается в легкие; я делаю резкий вдох. Лежу на кровати; надо мной темно-серое окно. Предрассветный мрак; я в своей комнате. Свадьба не сегодня, не сейчас. Это просто сон. Предсвадебный мандраж. С кем не бывает.
Я глубоко дышу, и наконец мышцы расслабляются. Сажусь в кровати, вытираю липкий пот со лба и закутываюсь в одеяла. Но стоит закрыть глаза, и все возвращается: бесформенный страх; тошнотворная сладость цветов. Год назад я бы машинально потянулся за «Воспоминаниями Уильяма Лэнгленда». Книга убаюкала бы меня, перенесла в край высоких холмов и низин, где белеют под жарким летним солнцем меловые скалы и пахнет тимьяном. Но сейчас книга не поможет. Она утратила былое действие. Теперь, открывая книгу, я думаю лишь о Лэнгленде и о том, чего ему стоило отдать свои воспоминания. Я думаю о Нелл, об отце и Эмметте Фармере.
Я не верю ни единому его слову. С какой стати мне ему верить? Он пришел к нам в дом, понял, что мы богаты, и решил испытать судьбу. Старый трюк. Он как та гадалка, вцепившаяся в руку матери на ярмарке в День Солнцестояния. «На вас лежит проклятье, мэм! Но я могу его снять!» Не такой я дурак, чтобы попасться на эту удочку. Фармер только выглядит бесхитростным простодушным чудаком;
