Жизнь и приключения чудака - Владимир Карпович Железников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вам плохо? — спросила сестра.
— Нет. Но мне нужен главный врач.
— В чем дело? — сухо спросил главный врач. — Что еще за паника?
— Да никакой паники, — сказал Щеголеев. — Помощь ваша нужна, товарищ генерал. — Щеголеев рассказал все. — Вас знают, вам это ничего не стоит. А Алешка кто? Жалкий саперный капитан. А тут нужно давить.
— Попробую, — сказал главный врач. — Попробую, но мне не особенно нравится вся эта история с девочкой. — Он посмотрел в лицо Щеголеева и увидал его глаза. Не знаю, что он там в них увидел, но только он тут же встал и ушел.
Главный врач принес хорошие новости. Мы должны были лететь не одни: с нами летело пятнадцать молодых ребят из десантных частей.
— Ну, теперь отлично, — сказал Щеголеев. — Теперь вы там наведете порядок. Десантники — отчаянные ребята.
Когда Щеголеев прощался с Машей, он плакал. Слезы стояли у него в глазах, и он совсем сник.
— Машка, ты там осторожнее. Алеша, следи за Машкой. Черт возьми, до чего я волнуюсь!
— А чего вы разволновались? — сказала Маша. — На себя не похожи. А помните, как я ходила в Домниковку, когда в ней немцы были? И ничего?
— Ничего, — сказал Щеголеев.
— А помните, я осталась в лесном лагере, и наскочили немцы. И я убежала. И ничего?
— Ничего. — Щеголеев смотрел ей в лицо с напряженным вниманием. — При первой возможности — сразу обратно. Слышишь, Машка? Это не детское дело — шататься по партизанским отрядам. Сразу обратно, тебе надо в школу.
— Я сразу. Вы не волнуйтесь.
Потом Щеголеев несколько раз поцеловал ее и сказал:
— Ну, дочка, иди.
* * *
Взрослому человеку трудно прыгать с парашютом, а тут девочка. Легонькая она, поэтому в ее парашюте сделали несколько дырок и привесили груз, чтобы не повисла в воздухе.
Вылетели ночью, к рассвету добрались. Машу сильно укачало.
— Ну, Маша, пора, — сказал я, а сам подумал: «Еще ни разу такие маленькие не прыгали с парашютом».
Я открыл дверь — там была серая пропасть и холод. А земли не было видно.
— Как только ты прыгнешь, тебя сразу перестанет тошнить. Я первый, а ты за мной.
Она подошла ко мне, и я крепко пожал ее ладошку. И вспомнил Щеголеева, его нервное, подвижное лицо. «Не спит сейчас, — подумал я, — беспокоится о Машке».
Я прыгнул, раскрыл парашют и стал вертеться по сторонам — искать в небе Машку. И, когда я ее увидел, когда я увидел эту крохотную черную точку, этот маленький комочек, я заплакал… А следом за нами попрыгали все ребята.
Я начал дергать за стропы парашюта, чтобы ускорить свое падение. Мне нужно было застраховать Машу на земле: она сама бы не справилась с парашютом. Она могла разбиться.
Приземлился, погасил парашют, быстро отстегнул лямки и побежал к тому месту, где приземлялась Маша. Зацепился за сук дерева, разорвал куртку и поранил руку, но все же успел. Подхватил Машу на лету и поцеловал. Так я был рад, что все закончилось благополучно.
Когда все собрались, я сказал:
— Отсюда надо быстрее уйти. Нас могли засечь немцы. Соображаешь, где мы?
— Да. Мы здесь до войны всегда землянику собирали. Фашисты сюда не пойдут. Они из лесу не дают выйти, а сюда редко добираются.
Она чувствовала себя в этом лесу, как в родном доме, и совсем не боялась. Она даже не боялась ночевать в темном лесу. Я лежал с открытыми глазами и ловил лесные шорохи, а она преспокойно спала.
Мы нашли партизан на третьи сутки. Они, когда увидели Машу, так прямо не знали, что делать от радости.
А через несколько дней мы приготовили площадку, и с Большой земли прилетел самолет с боеприпасами и продуктами. Машка на этом самолете улетела в Москву…
* * *
Щеголеев остановил машину. Он оглянулся.
— Вспомнил старое? — догадался он. — Надо отдохнуть. Жара, и ноги затекли.
— А у тебя сердце не болит? — спросил Леня.
— Видал наблюдателя? Машка приставила. Везде за мной ходит. Прилип. — Он повернулся к Лене. — Не болит у меня сердце. У меня никогда не болит сердце, это вы все с мамой придумали.
— Ну и хорошо, что не болит, — спокойно ответил Леня.
— А Маша что делает в совхозе? — спросил я.
— Маша — учительница. Строга до ужаса. — Щеголеев вынул из кармана фотокарточку. — Вот она, полюбуйся.
Это была совсем взрослая женщина. Столько ведь лет прошло.
— Маша похожа на тебя, Иван Сергеевич, — сказал я. — И нос другой, и глаза не твои. А все равно похожа.
Щеголеев довольно улыбнулся.
— Я тебе поэтому и показал. Хотел проверить, не ты первый это подметил. У меня с ней родственные души. У нее даже мои привычки.
Щеголеев тяжело вздохнул:
— Скоро уйду на пенсию, буду сидеть около Машки и отдыхать. Буду ребятишкам рассказывать про эту проклятую войну. Люди быстро забывают прошлое, а ребятишкам надо знать, как нам это нелегко досталось.
— Поехали, что ли? — позвал Леня.
— Поехали, — ответил Щеголеев.
Он шел к машине впереди меня. Я посмотрел в его широкую, по-военному прямую спину и подумал: «Никогда ты не будешь сидеть возле Машки. Характер у тебя беспокойный. Если так сидеть, то нужно прислушиваться к перебоям сердца и к боли старых ран и ждать смерти. А ты ведь не захочешь прислушиваться…»
Щеголеев изо всех сил старался не хромать и опирался на палку. Но он сильно хромал.
Ослик и пятый океан
Мы ехали автобусом в аэропорт. Я и мама. Мама сидела на первом сиденье, я — на втором. Мы так устроились из-за мамы. Она сказала, что я слишком ерзаю и обязательно помну ей платье.
Рядом с мамой разместился толстый и большой летчик. Он занимал много места, и мама оказалась у самой стенки. Я смотрел, как погибает новое, замечательно отглаженное мамино платье, и наконец сказал летчику:
— Может быть, вы пересядете ко мне, а то вам тесно.
Мама покраснела, а летчик стал извиняться.
— Простите, — говорит, — действительно вам неудобно.
— Ничего, ничего, — ответила мама. — Это я должна перед вами извиниться за своего сына.
«Вот здорово! Я же еще оказался виноватым! — подумал я. — Удивительно, до чего взрослые любят извиняться!»
Пассажиры в автобусе посмотрели на нас. Им очень, конечно, хотелось узнать, почему покраснела мама, и они с нетерпением ждали, что будет дальше. Но летчик просто пересел
