Франклин Рузвельт. Человек и политик (с иллюстрациями) - Джеймс Бернс

— Президент Соединенных Штатов, — заявил Макартур, — приказал мне прорваться сквозь боевые линии японцев и следовать из Коррехидора в Австралию, как я понимаю, для того, чтобы организовать наступление американцев на Японию, первейшая цель которого — освобождение Филиппин. Я прорвался оттуда, и я вернусь туда.

В конце марта 1942 года вся система обороны в юго-западной части Тихого океана находилась в полном расстройстве. Полагаясь больше на быстроту, внезапность и профессионализм, чем на численность войск, японцы продолжили наступление на юг и в середине февраля овладели Сингапуром, вытеснили англичан из Рангуна и отбросили в Китай подразделения армии Чунцина. Затем окружили Борнео и преодолели огромный Малайский барьер, протяженностью 4 тысячи миль, простиравшийся от Северной Суматры через Яву и Тимор к Новой Гвинее, Новой Британии и Соломоновым островам. Японцы утверждали, что взяли в плен почти 100 тысяч солдат и офицеров союзников, а их флот потопил в Яванском море большое число крейсеров и эсминцев. В конце марта комбинированное командование США, Великобритании, Голландии и Австралии распалось, — пути к вторжению в Индию и Австралию оказались открыты.

В первые месяцы 1942 года президент столкнулся внутри страны с весьма неприятным фактом: впервые за столетие с четвертью американцы потерпели от иностранцев крупное, серьезное поражение.

Сначала даже шокирующие известия о Пёрл-Харборе и других трагедиях возбуждали и щекотали нервы людей, как новые, острые ощущения. Страх перед бомбежками, военные сборы и подписка на военные займы; тревожные вести о высадках десантов стран «Оси» на побережье; частое мелькание людей в военной форме, бомбоубежища и военный инструктаж; первые лозунги войны, иногда не без каламбуров («Мы идем надавать по щекам маленьким щекастым япошкам»), облавы на чужестранцев, будоражащее чувство причастности к общенациональным и глобальным усилиям — все это плюс неистощимый американский оптимизм и непоколебимое чувство военного превосходства над любым противником, казалось, сгладили печаль и тревогу от первых дурных новостей с фронта. Даже неприятные ощущения неудобства и дефицита — отмена спортивных состязаний и праздничных мероприятий, жесткое нормирование продуктов, бесконечные очереди — потонули в патриотических настроениях воинственности, солидарности и всеобщего воодушевления.

Но проходила неделя за неделей, а японцы скорее наращивали, чем замедляли наступление, — общественные настроения стали меняться: люди становились более раздражительными, искали козлов отпущения. Сквозь завесу национального единства стали прорываться старые разногласия. Начинались спекулятивная игра на биржах, утаивание продовольствия и рвачество. В данной обстановке Рузвельт менее всего беспокоился о своей личной популярности, которая фактически — по показателям ответа на вопрос: «Вы голосовали бы за Рузвельта сегодня?» — выросла от нижнего предела 70 процентов в ноябре 1941 года до 84 процентов в начале января 1942 года и затем снизилась примерно до 80 процентов в последующие шесть месяцев. Президента больше интересовала вера людей в свою способность помочь стране и в самих себя. В первые три-четыре месяца войны наблюдалось снижение веры людей, что предпринимается все необходимое для победы в войне, хотя и недоставало согласия относительно альтернатив проводившемуся курсу. Поддержка президента прессой по внутренним делам снизилась, согласно февральскому опросу, до 35, а по внешним — до 52 процентов.

Президент сам способствовал преждевременной эйфории, и теперь ему пришлось столкнуться с ее последствиями. Он поддерживал в народе оптимизм по поводу неизбежной победы без сурового предупреждения о возможности поражений на первом этапе войны, жертвах и слезах, о которых постоянно говорил Черчилль. Отправил на Филиппины послание неоправданно оптимистичного содержания. Воздал почести сбитому летчику Колину П. Келли, попросив будущего президента, которого изберут в 1956 году, определить сына пилота кадетом в Уэст-Пойнт — за подвиг отца, состоявший, как все полагали, в потоплении японского боевого корабля. На самом деле корабль остался цел и невредим. Президент не преодолел своего неистребимого оптимизма по поводу победы в конечном счете и, несомненно, не смог бы этого сделать, даже если бы пытался, потому что подобный оптимизм помогал объединить и воодушевить народ в мрачные дни 1933 года.

Наиболее неприятным фактом для президента стало превращение изоляционистов 1941 года в стратегов караульной службы 1942 года. Они больше не стремились держаться в стороне от войны, их лозунг — «Приоритет Тихого океана». Слова «Пошлите немедленно корабли Макартуру» набраны 10 марта на первой странице нью-йоркского «Джорнал Америкэн» 10 марта крупным шрифтом. Почему американские военные поставки идут русским и англичанам, когда в них остро нуждаются американские парни на Дальнем Востоке? Почему в военной администрации не востребован опыт таких людей, как полковник Линдберг и Джозеф П. Кеннеди? Лично главнокомандующему попадало редко, разве что от приближенных к нему людей, включая Элеонору Рузвельт. «Тайм» сообщал невозмутимо, что ходят слухи о «скандале в Белом доме», где военачальники поставили президента перед выбором: либо мы, либо Гопкинс. Хирам Джонсон напоминал, что никто никогда не выбирал Гопкинса на какую-либо должность, и обвинял Гопкинса с его «дворцовыми янычарами» в срыве программы военного производства.

Как ни неприятно, все же речь шла об ортодоксальной политике. Более зловещую роль играли крайне правые. Отец Чарлз Кафлин держался старой линии, как будто и не было Пёрл-Харбора. Его журнал «Соушел джастис» подвергал нападкам Россию — не разбомбила Японию; обвинял власти — бросили Макартура «на съедение псам»; намекал, что сражение за Малайю всего лишь битва брокеров, имеющих там интересы в добыче олова и каучука; спрашивал, где пребывают наиболее опасные враги простых людей — в Берлине, Риме, Токио или в Вашингтоне, Нью-Йорке, Лондоне и Москве? В начале 1942 года стране напомнили о связях между пронацистскими изоляционистами и крайне правыми конгрессменами, налаженных еще до Пёрл-Харбора. Судом осужден за лжесвидетельство один из секретарей конгрессмена Фиша — в деле об оплате речей конгрессменов, содержавших нацистскую пропаганду.

Президент отнюдь не был расположен к всепрощенчеству в отношении своих старых противников. Он не придал значения телеграмме Джо Кеннеди, поступившей в день нападения на Пёрл-Харбор, словами: «Назовите участок фронта. Я в вашем распоряжении». Когда Кеннеди напомнил Рузвельту о телеграмме восемь недель спустя президент откликнулся любезными словами, но Кеннеди так и предложили ответственного военного поста. Президент и Стимсон отказали Линдбергу в военной должности на том основании, что он не полностью порвал со своими прежними соратниками-пораженцами и, по крайней мере, со своими изоляционистскими взглядами; кроме того, ему «очевидно, недоставало веры, как выразился министр обороны, в правоту нашего дела». Рузвельта особенно беспокоила антианглийская и антирусская кампания в столице. Он жаловался журналистам, что Вашингтон превратился в наихудшую фабрику слухов и стал, таким образом, источником самой большой лжи в Соединенных Штатах.