Первопонятия. Ключи к культурному коду - Михаил Наумович Эпштейн

силой. Вот впечатляющий пример. Человек разводит рыбу в озере и обеспокоен тем, как бы его поверхность не заросла водяными лилиями, число которых удваивается каждые несколько дней. Месяц за месяцем он терпеливо ждет, но особой опасности не предвидится, лилии покрывают все еще менее одного процента водной глади. Хозяин, успокоившись, отправляется в долгожданный отпуск. Когда он возвращается, то обнаруживает, что вся поверхность озера затянута лилиями и рыба погибла. Менее 1 % за долгие месяцы – и 99 % за несколько недель! Вот так и цивилизация, медленно вызревавшая на Земле тысячелетиями, может за несколько лет покрыть собой пространство Солнечной системы, наполнить ее жизнью интеллекта, информационными сетями и выйти затем в межзвездное пространство.

Oднако убыстрение – процесс противоречивый, раздваивающийся на новизну и старину, которые возрастают в равной и взаимозависимой степени. Чем скорее происходит обновление культуры, тем стремительнее в ней и процесс устаревания. Скорость развития обгоняет саму себя и превращается в неподвижность. Статьи, опубликованные всего несколько лет назад, порой кажутся более древними, чем шумерские клинописные таблички, и покрыты более толстым слоем забвения. Почти любой роман или монография немедленно, в миг появления, становится памятником своей эпохи, уже подходящей к концу. Идея прогресса оборачивается реальностью архива. Культура не может не стремиться к наивысшей производительности, к предельной скорости обновления – но это означает и скопление гигантских вещественных масс в музеях и их запасниках, в архивах и каталогах, превращение всего здания культуры в стремительно разрастающийся склеп, на верхнем этаже которого еще бурлит жизнь, а завтра и он опустится в область безмолвия и покоя. На живое отношение к современности почти не остается времени – только в преддверии будущего (см. Будущее), на ближайших подступах к нему кипит жизнь, а настоящее – это уже замурованная ниша, которая когда-нибудь, возможно, заинтересует любопытного историка. ХХI век – снаружи, а внутри – Египет: вечность камней под тончайшим, как пыль, налетом времени. Любой факт сразу возникает в форме истории, у него почти нет младенчества, он от рождения старец, наделенный памятью о своем прошлом. Благодаря электронным сетям и облачным хранилищам каждая индивидуальная жизнь легко превращается в архив, размещаемый в растущих емкостях машинной памяти. Реальность, состоящая из последовательности мгновений, представит их теперь в соположенности; временное становится пространственным.

Итак, ход истории от эпохи к эпохе в целом убыстряется, достигая к нашему времени небывалой стремительности. Казалось бы, такое ускорение опровергает древнейшие религиозные и мифологические представления о том, что мир обретет «вечность и покой», что «времени больше не будет». Однако реальность ошеломляет нас парадоксом: по мере убыстрения всяческих изменений возрастает неизменное, вечностное содержание культуры. Устремляясь в будущее, культура тем быстрее превращается в собственное прошлое. Новое и старое, возрастая с равной скоростью, как бы замыкаются друг на друге, образуя внутри самого ускорения ситуацию покоя, приближаясь к нулевой отметке времени – царству вечного настоящего. Мир, достигая высших скоростей, замирает в полете. Если «покой есть главное в движении» (Лао-цзы), то чем больше движения, тем больше покоя.

Как показывает общая теория относительности, в системах, чья скорость приближается к световой, перестает течь время. Быть может, аналогичный закон применим и к историческому времени, по крайней мере на фазах его максимального убыстрения. Тогда эсхатология с ее чаянием «вечного царства» – вовсе не отрицание и не прекращение истории, а возведение ее в высшую степень новизны, замирание-в-ускорении. Эсхатология – это переход истории на скорости, близкие к световым, это свечение самого времени на исторических сверхскоростях. История преодолевается изнутри самой истории, как динамика ее самообновления, когда за минимум времени совершается максимум событий.

Новоe по времени и по сущности. Кенотипы

Часто новое воспринимается лишь как хорошо забытое старое либо как видоизменение некоей постоянной сущности. Но это не так: не все существенное существовало всегда, сущности тоже рождаются в определенный момент времени. Такие явления, которые новы не только по времени возникновения, но и по своей сущности, можно назвать новотипами, или кенотипами. Кенотип (от греч. «kainos» – «новый» и «typos» – «образ», «отпечаток»; праиндоевропейское «kеn» – «новый, молодой») – это буквально «новообраз», обращенный не в прошлое, а в будущее, впервые возникающий в истории.

В системе понятий новообраз соотносится с «первообразом», с известным «архетипом». Так Карл Юнг назвал обобщенно-образные схемы, формирующие мир человеческих представлений, – устойчивые мотивы, ассоциативные комплексы, проходящие через всю историю культуры. Поскольку архетипы коренятся в коллективном бессознательном, они изначально заданы психике, проявляются ли они в сновидениях или созданиях искусства, в древних религиозных памятниках или современной коммерческой рекламе. Такие архетипы, как «тень», «невинное дитя», «гонимый пророк», «философский камень» и пр., повторяются во множестве произведений, истоки их – в первобытной мгле бессознательного.

Наряду с «архетипами» теоретики литературы и искусства часто пользуются понятием «типа», вкладывая в него представление о конкретно-исторических закономерностях, обобщенных в художественном произведении. В этом смысле «типическими» называют образы Эжена де Растиньяка, мадам Бовари, Онегина, Чичикова, Обломова, поскольку в них преломляются наиболее характерные особенности эпохи, нации, определенного общественного слоя. Реализм, по Ф. Энгельсу, предполагает «правдивое воспроизведение типических характеров в типических обстоятельствах» (письмо М. Гаркнесс, 1888). Если в архетипическом проявляется самый нижний, доисторический, вневременной пласт «коллективной души», то в типическом запечатлен ход истории, предстающей в своих социально обусловленных и конкретных проявлениях.

Однако архетипическим и типическим не исчерпывается содержание культурных форм и художественных образов, взятых в их предельной обобщенности. Универсальность может быть не предзаданной мифически и не ограниченной исторически, но устремленной к последним смыслам истории, к сверхисторическому состоянию мира, в котором раскрываются и такие «схемы», «формулы», «образцы», которые не имеют аналогов в доисторическом бессознательном. По контрасту с архетипами эти духовные новообразования, пронизывающие всю культуру Нового времени и особенно ХХ века, и можно назвать кенотипами. Кенотип – это познавательно-творческая структура, отражающая новую кристаллизацию общечеловеческого опыта. Новотипы складываются в конкретных исторических условиях, но к ним несводимы, выступая как прообраз возможного или грядущего. Если в архетипе общее предшествует конкретному, а в типе – сосуществует с ним, то в кенотипе общее – это конечная перспектива конкретного, которое вырастает из истории и перерастает ее. Все, что ни возникает, имеет свой сверхобраз в будущем, о чем-то пророчит или предостерегает, и эта кладовая сверхобразов гораздо богаче, чем ларец первообразов, в котором замкнуто бессознательное древности.

Например, «волшебная гора» в одноименном романе Томаса Манна – образ архетипический, связанный с комплексом древнейших представлений о месте обитания богов (Олимп). Гёрзельбepг – гора, где Тангейзер провел семь лет в плену у Венеры, – появляется в опере Р. Вагнера «Тангейзер»: это «дьявольский рай», где теряется