Первопонятия. Ключи к культурному коду - Михаил Наумович Эпштейн

русской литературы второй половины ХХ века – Венедикт Ерофеев, «Веничка», в своей прозаической поэме «Москва – Петушки», противопоставляет героике труда и культу эффективности свое кредо: «все должно происходить медленно и неправильно». Столетиями во всем мире прославлялась энергия, в самых разных ее проявлениях: кинетическая и потенциальная, энергия души и тела, энергия коллектива и индивида, энергия революции и строительства, энергия космическая и политическая… И вот в стране всех освоенных видов энергии нашелся наконец человек, подавший обаятельный пример убыли энергии. «О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив… – как хорошо было бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие». Боязливость и малодушие – это проявление живого в мире, где энергия и героика приобретают механические и умерщвляющие свойства.

Можно ли подделать обаяние? Харизма

Обаяние трудно подделать: как только им начинают пользоваться сознательно, «обаивать», оно не просто исчезает, но приобретает отрицательную величину, отталкивает, как любое позерство. Некоторым лицедеям удается разыграть и безыскусность – но это уже искусство актера, а не обаяние личности.

Конечно, между естественным и наигранным обаянием трудно проводить четкое разделение. Сам наигрыш может приоткрывать свою детскую природу и, в свою очередь, становиться обаятельным. Трехлетние дети уже умеют играть своим обаянием, завлекать им. Но у взрослых есть опасность перерастания такой нарочитой детскости в манерность – и тогда прекращается сама игра, детскость застывает в маску на взрослом лице.

Следует особо очертить фигуру «обаятеля/обаятельницы», которые сознательно пользуются своими чарами для подчинения чужой воли, овладения сердцами женщин/мужчин или их кошельком. В этом ряду стоит профессионал, «обаятельный жулик» типа Остапа Бендера. Жулик, лишенный обаяния, может оказаться профессионально непригодным. Но если позволительно говорить об обаянии таких авантюристов, то это не то первичное обаяние, которое умирает в подделке и фальши, а то, что возрождается на уровне самой авантюры. Эта легкая, беспечная манера поведения, с расчетом на «авось», сама по себе может восприниматься как обаятельная, приоткрывающая нечто уязвимое, детское в человеке, который, даже преследуя корысть, способен превращать жизнь в азартную игру. По сравнению со своими сообщниками и противниками «великий комбинатор» выглядит не просто молодым по духу, но по-детски резвым, обаятельным, беззащитным в своих порой избыточных фантазиях.

Нужно отличать обаяние от харизмы, присущей политическим вождям. Это особый, «сверхъестественный» дар подчинять себе волю других людей и вести их за собой; как правило, он служит инструментом подавления личности и магического овладения душой коллектива. Обаяние обнаруживает непосредственное, непроизвольное бытие человека, тогда как харизма – это волевое самоутверждение, свойственное вожакам стаи, особенно лидерам тоталитарного типа: Муссолини, Гитлеру, Сталину, Кастро… Если обаяние – это сила слабости, то харизма – это сила силы. И все-таки даже харизме трудно обойтись без обаяния. Советская пропаганда всячески старалась представить Ленина обаятельным, «очеловечить» его улыбкой, картавостью, прищуром глаз… «Знал он слабости, знакомые у нас, / как и мы, перемогал болезни» (Маяковский).

Обаяние и игра. По ту сторону морали

Обаяние – и в этом его общность с красотой – по ту сторону добра и зла. Наташа Ростова совсем не добродетельное существо, в отличие, например, от ее подруги Сони, которая послушна голосу морали, верна своему возлюбленному Николаю Ростову и старается сдержать в Наташе игру страстей, отговорить ее от бегства с Анатолем Курагиным. Но Соня не обаятельна, она «пустоцвет». Обаяние лишено моральной окраски.

В чем, например, загадка обаяния лермонтовского Печорина? В нем есть стихия жизни, которая глубже его воли и сознания: то непостижимое для него самого, что очаровывает женщин и привлекает к нему Максима Максимовича и доктора Вернера. Из дневника Печорина видно, что он остается загадкой для самого себя. «Зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения…» Печорин тратит свою жизнь на «пустые хлопоты», вмешивается в дела контрабандистов, влюбляет в себя княжну Мери, к которой равнодушен, и Бэлу, которая ему быстро надоедает, ввязывается в дуэль с Грушницким – и при этом скучает, во всем сомневается и недоволен собой. Казалось бы, малоприятная личность, но эта душевная маета, воля к жизни, которая не угадывает своей цели, увлекается чем-то ненужным, сознает свою тщетность и тем не менее заново устремляется на поиск приключений, – именно она делает Печорина обаятельным.

Таким образом, у обаяния есть и своя темная сторона, отрицательный магнетизм. Из персонажей Достоевского едва ли не самый обаятельный – Николай Ставрогин из «Бесов». Это о нем сказано: «Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен!» Ставрогин – это углубленный, демонизированный вариант Печорина. «Я пpoбoвaл вeздe мoю cилy. <…> Ha пpoбax для ceбя и для пoкaзy, кaк и пpeждe вo вcю мoю жизнь, oнa oкaзывалacь бecпpeдeльнoю. <…> Ho к чeмy пpилoжить этy cилy – вoт чeгo никoгдa нe видeл, нe вижy и тeпepь…» Вот эта бесконечность проб, сочетание беспредельной силы и неспособности ее приложить к чему-либо и делают Ставрогина обаятельным. Если бы он нашел достойное применение своей силе, он бы стал героем или злодеем, но лишился бы своего обаяния, этой игры на грани разных возможностей.

В обаятельных людях часто поражает их никчемность, «лишность». Таковы герои знаменитых фильмов «Жил певчий дрозд» Отара Иоселиани, «Полеты во сне и наяву» Романа Балаяна, «Географ глобус пропил» Александра Велединского. Во всех этих характерах привлекает игра жизненных сил без определенной цели и практического приложения. Такие деятельные бездельники бывают особенно обаятельны, хотя в конце концов их, как правило, съедает пустота и бесцельность. Их любят женщины и дети, потому что они живут нерасчетливо и непредсказуемо; от них всегда ждешь подарка, потому что они легко себя раздают. Их главное занятие – проживать жизнь в щедрой и тщетной трате. Как поэзия (по определению А. Драгомощенко) есть бесцельная трата языка, так обаяние – бесцельная трата жизни.

Если красота, по Канту, – это форма целесообразности без цели, то обаяние – это форма жизненности без цели, жизнь, играющая сама по себе просто потому, что она и есть цель для себя. Конечно, речь не идет о бессмысленной жизни, переходящей в автоматизм и уже похожей на умирание, – как у героя «Смерти Ивана Ильича» Л. Толстого. Имеется в виду полнота жизни, переливающейся через край, а не скудость жизни, лишенной цели.

   Сколько надо отваги,

Чтоб играть на века,

Как играют овраги,