О виртуальной словесности - Михаил Эпштейн

Михаил Эпштейн

О виртуальной словесности 

1. Синеющая страна

С середины 1990-х в России зарождается культура киберпанка — несмотря на техническую разреженность кибернетического пространства. Множатся клубы компьютерных болельщиков и соответствующие иллюстрированные журналы, среди которых выделяется «Птюч», тесно связанный с одноименным ночным клубом. Идеология западных киберпанков изложена в фантастике Уильяма Гибсона, Уильяма Берроуза, Томаса Пинчона, Кэти Аккер и теоретических работах Донны Харауэй, П. К. Джеймисона и др. По словам американского исследователя Брайана Макхейла, для киберпанка характерен «параноидальный образ мира, контролируемого мультинациональными корпорациями, которые, в свою очередь, контролируются самоработающей техникой — основой их власти Мотив психологической обработки — контроль — усиливается и становится неотъемлемой частью личности, появляется во многих киберпанковских вариациях на тему зомби Наиболее характерный мотив киберпанка — симбиоз человека и компьютера, генерируемый компьютерами параллельный мир или парапространство…»[1].

Итак, в американской фантастике киберпанк — это дитя и выродок компьютерных пространств, искатель приключений в параллельных мирах, бродяга на протезах и микрочипах, взломщик электронных замков и засекреченных кодов, бунтарь-варвар-луддит сверхэлектронной, чересчур запрограммированной цивилизации. России, кажется, это не грозит — по крайней мере в ближайшие десятилетия, — но культурная расположенность и техническая оснащенность не всегда идут рука об руку. Мне кажется, киберпространство живет в крови россиянина — как некий зуд кочевья, как сверхземное приволье, еще не изгаженное экологически, — и технически более доступное, чем черная дыра космоса. Виртуальное пространство компьютерных сетей — голубой сияющий заповедник, где вольно бродится по бесконечно расходящимся дорожкам: забыться, затеряться, прожить много жизней, сменить много имен…

Ведь и в Америке первым проторило путь в киберспейс то самое поколение, которое в 60-х валялось на траве и потягивало травку, предавалось свободной любви и скитальчеству. Киберспейс — это продолжение того же метафизического путешествия, которое по разным причинам, в том числе возрастным, к 70-м годам зашло в исторический тупик, зато в 80-е прорвалось за пределы общественной среды и стало заселять гораздо более просторные виртуальные миры. Молодежная контркультура, не выдержав прямого столкновения с мощной товарной цивилизацией, пересекла ее по диагонали, воспользовавшись ее техническими возможностями и учредив альтернативные миры в иных измерениях. «Зеленеющая» Америка, какой ее видели пророки контркультуры, превратилась в «синеющую», мерцающую компьютерным экраном.

И нравы в киберспейсе в какой-то мере задаются теми же самыми бывшими хиппи, «детьми цветов», которые обернулись мудрецами, изобретателями, «пауками» новых информационных сетей. Например, в этом пространстве не приняты церемониальные обращения «мистер», «миссис» и не очень-то охраняются права интеллектуальной собственности. То, что ты выпустил в Интернет, открыто всем и каждому, может бесплатно копироваться и распространяться — лишь бы никто не извлекал из этого коммерческую выгоду. Большинство ранних программ в Интернете, который сейчас, впрочем, быстро начинает обрастать рекламой и коммерцией, посвящались «духовной культуре» и альтернативным жизненным стилям: лучшим книгам, искусству, религии, философии, психологии, оккульту — это был тот же мир студенческих медитаций и утопий 60-х, далекий от профессиональных, карьерных забот.

Думаю, когда Россия технически освоит эти пространства, она обнаружит в них много сродного традициям своей культуры — в частности, электронную соборность, пренебрежение к частной собственности и узкой специализации, метафизические пиянство и кочевье, дремучий лес, широкую степь, «раззудись, плечо, размахнись, рука» и т. д. и т. п. — конечно, упрятанного в прозрачные коконы зазеркалья, откуда не так-то легко выломиться и нанести ущерб реальностям окружающей цивилизации.

Среди российских традиций, которые обретут второе дыхание в электронных сетях, будет и «литературоцентризм» — вопреки всем недальновидным прогнозам о его кончине. Ведь виртуальное пространство — это пространство, сплошь запечатанное текстом, само состоящее из текста. И по мере того как разнообразные тела и феномены окружающего мира перемещаются в электронную среду, они превращаются в текст, в следы на экране. Это процесс необратимый и стремительный — в Интернете уже есть города, площади, магазины, парки, состоящие из букв и — реже — из графических образов. Для всего приходится отыскивать языковой эквивалент — для ландшафтов, зданий, товаров… Виртуальные города или университеты со всеми своими зданиями и аудиториями — это серии топографических описаний, достаточно точных и подобных, чтобы участник игры или учебного процесса мог в них самостоятельно ориентироваться. На виртуальных сборищах или посиделках каждый входящий сам детально описывает собственную внешность — сколь угодно условную и воображаемую, вплоть до цвета глаз и длины волос. Каждый учится быть писателем, претворять предметный мир в слово.

А чем становятся жесты, прикосновения, поцелуи, объятия во все учащающихся виртуальных знакомствах, романах, безумных увлечениях? Ведь любовь с первого взгляда и до последнего вздоха здесь означает: с первого прочитанного и до последнего написанного слова. Все эти таинства плоти превращаются в таинства сочетания букв и фраз, словно в воображении какого-нибудь неказистого сочинителя — который одной только силой своего дара надеется превратиться в первого любовника, покорителя сердец, властелина Вселенной. «Человек превращается в шорох пера по бумаге, в кольца, петли, клинышки букв…» (Иосиф Бродский). Да уже и без пера и без бумаги — безмолвным нажатием клавиш переношу себя по ту сторону экрана.

Текстуализация — первое условие вхождения в компьютерное пространство, которое, как и человеческий мозг, не приемлет никаких вторжений предметного мира, только знаковые. В виртуальном мире быть — значит писать, точнее, печатать. Печатаю — значит существую. Никакой исторически известный литературоцентризм не сравнится по своей экспансии с этим сплошь литературным — от центра до периферии — пространством, хотя и может способствовать скорейшему освоению в нем обитателей российских книжных нив и журнальных угодий.

И все-таки термин «литературоцентризм» вряд ли применим к компьютерной вселенной. И не столько из-за «литературного», сколько из-за «центрического» своего компонента. «Центризм» — понятие очень серьезное и обязывающее, с партийно-идеологическим оттенком. Литературоцентризм предполагает, во-первых, противопоставление окраине центра и, во-вторых, господство одного над другим, тогда как компьютерная вселенная одновременно плюралистична и гомогенна, вся сплошь текстуальна, поэтому можно было бы предложить термин «пантекстуализм» вместо «литературоцентризма». Где нет ничего, кроме текста, там теряет смысл само противопоставление литературы и не-литературы.

Вообще озабоченность избытком «литературоцентризма» и способами его изживания мне кажется более заметным фактом современного российского самосознания, чем сам литературоцентризм. Это «уничижение паче гордости», способ литературы говорить о себе в отсутствие общественного интереса к литературе. Борьба с литературоцентризмом — это восхождение литературы на новую ступень эгоцентризма, кокетливо-претенциозного самобичевания, которое звучит как самовосхваление. Дескать, литература заедает наш быт и историю, народ бредит поэзией и путает строительные блоки с блоковскими стихами. И вообще среди причин наших революций и апокалипсисов нет ни одной внелитературной. Сильны же мы, если наши литературные предки, Белинские и Толстые, одним взмахом перьев сумели сокрушить огромное государство. Они сокрушили страну, а мы сокрушаем ее сокрушителей — так что страна должна быть нам благодарна.

Знаменательно, что все нападки на литературоцентризм исходят из среды литераторов — ничего подобного не доносится со стороны инженеров, или математиков, или даже политиков. Никому литература не мешает, а некоторым даже и помогает — не как «поверх зубов вооруженные войска», а как «болящий дух врачует песнопенье». И только литература, утратив всякое внимание со стороны властей, упорно заявляет, что источник власти в ней самой, что перо сильнее штыка и т. д. То же относится и к попыткам интеллигенции развенчать интеллигенцию, вменить ей в вину ужасы большевизма. Западные наблюдатели часто расценивают эту нынешнюю борьбу литературы и интеллигенции с самими собой как выражение «мазохизма», якобы традиционно присущего русскому обществу. Но хочется думать, что привычки русского общества здоровее и что шумная борьба с литературоцентризмом — это лишь коварная попытка хищной русской литературы вновь поставить себя в центр общественного внимания.