Шахта - Михаил Балбачан

– Коля, ты потише говори, не надо их будить. Пускай все между нами останется.

– Чего у вас, бригадир? Слушаю-слушаю, ничего понять не могу, – поднял голову Муса.

– Ничего, Муса, спи, – отозвался дядя Ваня, – у них свои дела, нас не касается. Расшумелись маленько ребятки. Ничего. Спи.

Раздался короткий треск и длинный удар, не удар даже, а тяжелый вздох. В воздухе зароились пылинки. Лампа потухла.

– Амба, – ясно прозвучал в темноте голос Пилипенко. – Молодец ты, бригадир, хорошо придумал с ходком. Теперь чуток подождать надо, посмотреть, как оно там…

– Лампы наши где?

– Тут валялись.

– Ага, есть одна. Не горит. Вот еще одна.

Оранжево зажглась нить в лампочке фонаря, ничего не освещая, как светляк.

– Горит! – обрадовался Алимов.

Дядя Ваня попробовал третью. Тоже нет. Зато четвертая вдруг вспыхнула ярким белым светом.

– Живем, ребятки! Это чья ж такая? Ну-кось… Дебровская. Хоть одна польза от гаденыша.

Песчаный откос продвинулся в их нору почти на три метра.

– Вот, – важно сказал старик, – таперича самое интересное начнется. А воздух, как, идет?

– Нет, – упавшим голосом ответил Леха.

– Значит, все-таки приехали. А ведь в норе этой, твоей, нас, пожалуй, и не найдут никогда. Так что ошибся ты, Лешенька, не будут меня второй раз хоронить.

– Нас не будут, а Семку будут, он в штреке остался.

– Точно! С музыкой. Митинг торжественный устроят…

Все четверо захохотали, до того смешной показалась нарисованная дядей Ваней картина. Леха достал свою тетрадку. Они находились в завале ровно трое суток. Тут из шланга хлынула вода, прямо на дядю Ваню.

– А, чтоб тебя, второй ведь раз! – запричитал он.

Леха с Мусой опять засмеялись, а у Кольки полились слезы. «Значит – это не смерть еще, воздух будет!» Они разделись до пояса и помылись.

– Вот только постучать мы им теперь не сможем, чтобы воздух дали, – сказал Леха.

– Сами догадаются.

Догадались. Воздух пошел. Молотки стучали теперь совсем близко – справа и почему-то внизу. «Это что, пласт так морщинит? А вдруг они мимо нас проскочат?» – ужаснулся Ермолаев.

– Ничего. Молоток есть, в крайнем случае мы к ним и сами пробьемся, – ответил на эту его невысказанную мысль дядя Ваня и молодецки подкрутил ус.

– Точно, – обрадовался Муса, – правильно говоришь! Через минуту каждый из них что-то кричал наособицу, размахивал руками или смеялся. Со стороны могло бы показаться, что все они пьяны. Верно, они были пьяны страхом. Страх наконец овладел ими, затопил с головой в этой тесной черной дыре. Первым, как и положено, опомнился бригадир.

– Ребята, у нас водка осталась? – крикнул он.

– Точно! Осталась! – восторженно закричал в ответ дядя Ваня. – Муса, давай ее сюда, родимую.

– Ни хрена себе! Это же целый литр выходит? – удивился Ермолаев. – А я было позабыл о ней.

– Кто позабыл, а кто и… не совсем. На каждого по четвертинке. Если, конечно, магометанин наш не откажется.

– Не, я буду! Чего это? Как что, так магометанин, а как… – и отвинтив пробочку, Муса одним глотком отхватил полфляжки.

– Эй, ты чего? Давай сюда, – Слежнев вырвал посудину из рук Алимова и сам присосался к горлышку.

– Молодежь! – удрученно посетовал Пилипенко. – Ни …я толком делать не умеете. Мы с тобой, Лешенька, не торопясь ее приговорим, по-людски. Ну давай, глоточек ты, глоточек я. Это дело спешки не любит. Посидим, побеседуем. Вот я вам сейчас одну жизненную историйку поведаю.

– Давай, дядь Вань, бреши, – позволил Слежнев. Его заметно повело.

– Ладно, – не обиделся Пилипенко, – слушайте. Ты, Муса, лампочку-то погаси, неча зазря жечь, она нам пригодится еще. Вот так. Не знаете вы меня ребятки совсем, вот что. А биография у меня, между прочим, очень даже любопытная.

«Ничего себе, и этот – туда же?» – всполошился бригадир.

– К примеру, – продолжал старик, – за империалистическую у меня два креста Георгиевских, а за Гражданскую, наоборот, четыре ранения, чуть концы в ту пору не отдал. Вот, сынки, каков я есть человек! Так что не брехня это, Коленька. Вы меня не видали в настоящем-то деле. Потому отчаянный я человек, нипочем никогда не унываю, на все мне начхать и растереть.

«И всего-то ему стакан нужен был, чтобы так поправиться», – удивился про себя Леха.

– Вот я вам расскажу, чего со мной было. В девятнадцатом, во Владивостоке-городе. Я молодой тогда был, характером горячий, бабы… Ну, это – ладно. Работал я в те поры грузчиком, мешки с пшеничкой китайской на пароходы таскал. Еще жмыхи бобовые, двухпудовые, ящики с чаем... Зарабатывал хорошо. И пожрать, и попить, и на остальное-всякое очень даже хватало. Особенным франтом не рядился, врать не буду, но приодеться при желании мог. Имел штиблеты «шимми», костюмчик шевиотовый цвета попугая и все такое прочее. Да. Времена, между прочим, тяжелые были. В городе контра всяческая заправляла: тут тебе и офицерьё белое, и анархия черная, и эсдеки-эсеры с кадетами. Всех и не упомнишь теперь. Короче – контрик на контрике, полный зажим рабочего классу! А еще, между прочим, интервенция: американцы в шляпах, христиане-баптисты с ними понаехали, из общества «Маяк», народишко мутили по-всякому; японцы, те со штыками такими ходили, типа кинжалов, улыбались все время; чехословаки и прочая разная Антанта. Тяжело было трудовому элементу на это все смотреть, оттого, значит, и пили, и непотребства всякие творили. Ладно. Был там тогда один чех, генерал. Вроде как Гайда́, по фамилии. Или – Га́йда. Все, помню: Гайда́, да Га́йда. Своим, сука, прикинулся, красным, агитацией среди рабочих занимался, насчет вооруженного восстания супротив мировой буржуазии. Оружие выдал железнодорожникам, морячкам и нашим, в доках, тоже. А оказался – провокатор, заранее у них там все договорено было. Мы, как вышли, так сразу на пулеметы и нарвались. Начали они нас косить – ну, братва! Мы, конечно, тоже дрались отчаянно, да только эта шушера всем скопом навалилась. Короче, пошинковали они нас в лапшу. По всему городу трупы валялись. Да. Меня в ногу ранило, легко, но бежать не решился. Притворился тоже мертвяком. Лежу, не шевелюсь, а тут пришли гардемарины и стали трупы на площадь за ноги стаскивать. Меня, значит, тоже потащили. Ну, я терплю, виду не подаю. Бросили меня на гору мертвецов, хорошо еще, на самый верх. А может, и не так чтобы очень хорошо. Лежу с закрытыми глазами, дышать стараюсь незаметно. Слышу только: вокруг публика собралась, любопытствуют, значит. А руки-ноги уже отнимаются. Дело-то к декабрю шло. Трупы спервоначалу еще не совсем холодные были, а как задубели они – понял я, что каюк мне! И притворяться уже не нужно будет. Тут снег пошел, да густо так! И сразу все заметили: на других он лежит – не тает, а у меня на лице – тает! Закричали, друг дружке на меня показывают. А я лежу, виду все-таки не подаю, чего делать, не знаю. Часовой там стоял, гардемарин. Слышу, затвор взводит, дострелить меня, значит, хочет. Я привстал и такую вижу картину: он винтовку на меня навести пытается, а какие-то двое американцев не дают, в сторону ствол отталкивают и матерятся по-своему. Я вскочил, народ, девки по большей части, – в стороны. Так дунул, что… И про ногу раненую забыл. А вид у меня приметный – роба черная, вся в кровище, да тельник рваный. Сейчас погоня организовалась: свистки, пальба, травили по всей форме, как зайца. Я тогда бегал быстро. Так что не словили они меня. К вечеру загнали на Покровское кладбище. Гляжу – могил понарыто штук двадцать. Я бежать не мог больше, сиганул в одну, какую поближе, и затаился там. Стемнело уже почти. Тут и они подвалили. Слышу, говорят промеж себя, что всё вокруг прочесали и, кроме как в эти могилы, деваться мне не куда было. Один предлагает: «Надо все могилы пересмотреть». А другой ему отвечает: «Как их смотреть, не видно же ни …я! Тебе больше всех надо – ты и смотри». Надоело им, значит. Тогда первый: «У меня две гранаты есть. Давайте бросим их в могилы. Попадет – хорошо. Не попадет – … с ним! Вдруг как бабахнет! Первую, значит, гранату бросили. Ну, думаю… И тут по башке мне что-то как звезданет! Не знаю, сколько времени прошло, пока не очухался. Пощупал – на лбу шишка огромная, рядом граната лежит. Не взорвалась она. Прислушался. Вроде тихо все. Выглядываю – темно, нет никого. Ну, я к дружкам, на железку подался. Посадили меня на товарняк, и – адью! Вот, ребятки, какой со мной случай был. А вы говорите.

– Ты, дядь Вань, герой у нас, оказывается! – восхитился Ермолаев.

– А то! Молод ты еще, Лешенька.

Замурованные в узкой, низкой щели глубоко под землей, они долго еще обсуждали дядьванину байку. Он просто-таки неизмеримо вырос в их глазах. Вдосталь наговорившись, мирно уснули. Молотки громко стучали совсем рядом.

Проснулись от тишины. Под ними было мокро. Загомонили, опять каждый что-то свое, отчаянное. Ермолаев нащупал и зажег фонарь. Когда глаза привыкли, стало окончательно ясно, что пока они спали, давали воду, и она залила всю почву в их тесной камере.