Шахта - Михаил Балбачан

Хотя кое-кто мог бы поведать о нем немало интересного. Александр Александрович Скрынников, например. С ним вышла просто ужасная история. Получил он как-то в кассе довольно солидную сумму. Ему тогда разом выдали зарплату, отпускные за два года и квартальную премию. В сумме набралось около шести тысяч. Дважды пересчитав деньги, Александр Александрович аккуратно завернул их в газетку и засунул толстенький сверток во внутренний карман пиджака, который, в свою очередь, застегнул на все пуговицы. Не то чтобы он чего-то там опасался, а просто воспитан был в уважении к деньгам. Вышел, значит, он из конторы и пошел себе неторопливо по своей надобности. Погода выдалась замечательная, вокруг порядочно людей толкалось, которые вышли на воздух покурить или тоже пришли за жалованьем. Уже в воротах он напоролся на Деброва.

– Наше вам с кисточкой, как здоровье многоуважаемого гражданина начальника? – с блатной издевочкой приветствовал его уркаган. Злодейская его рожа кривилась в подлейшей ухмылке.

– Физкультпривет, – небрежно ответил Скрынников, намереваясь спокойно пройти мимо. Не тут то было! Волосатая ручища Деброва мягко, но крепко охватила его грудь, змеей заползла под пиджак. Одновременно слева, под ребра, ткнулось что-то очень острое.

– Тихо, сучара, не то враз уконтрапупим! – прошипела в ухо зловонная пасть. Рядом вдруг оказались два незнакомых небритых типа и загородили происходящее от глаз окружающих. Все случилось необыкновенно быстро. Начальник участка едва успел заметить, как Дебров сунул его деньги одному из незнакомцев, миг – и оба они как сквозь землю провалились. А Дебров остался. Отпустил только жертву и стоял, по-прежнему мерзко улыбаясь.

– Ч-что такое? Что ты делаешь? – прошептал Александр Александрович.

– Смотри, Сашка, чтобы никому… Стукнешь – не жить тебе больше на свете. Понял меня?

Пришлось кивнуть. Уркаган повернулся и неторопливо пошел в сторону бытовки. Скрынников услышал, как он громогласно поздоровался там с кем-то, как это вообще принято у подобной публики. Александр Александрович был крайне возмущен, хотел даже несмотря ни на что пойти и заявить, но, по здравому размышлению, ничего не предпринял.

Вслед за тем в поселке приключилось еще одно, гораздо более страшное дело. Слесарь Сичкин не вышел на работу. Не вышел он и в последующие дни, так что примерно через неделю начальство обеспокоилось. Человек он был семейный, малопьющий. И вдруг разнеслась страшная весть, что в овраге бродячие собаки раскопали мертвое его тело и сильно обгрызли, так что опознать его удалось только по обрывкам одежды. Милиция предприняла энергичные меры. Деброва, конечно, вызвали в первую очередь. Сам Василий Иванович Кирюхин, начальник отделения, показал ему фотографию того, что осталось от несчастного слесаря, и спросил:

– Признавайся, падла, твоя работа?

– Никак нет, гражданин начальник, – спокойно ответил Дебров, – не балуюсь я мокрухой, смыслу никакого нет, вот гляньте лучше сюда, – и он продемонстрировал свою расчетную книжку, где заработок был указан по три тыщи ежемесячно. И Василий Иванович ему поверил, подумал только: «Вот ведь какие деньжищи загребает, вошь лагерная. А тут всю свою жизнь без толку мучаешься…» Убитый слесарь даже ограблен не был, так что все на том и закончилось.

В ночную смену с субботы на воскресенье, в самую запарку, когда каждый видел только то, что делали его собственные руки, Колька, пробормотав что-то насчет клиньев, оставил дядю Ваню возиться с подгонкой только что поставленной ими рамы, а сам пружинистым шагом пробежал из забоя до того места, где пласт круто выклинивался. Крепь там была особо дрянная. Он остановился у загодя примеченной рамы, выключил фонарь, оглянулся. От волнения у него перехватило дыхание. Переноска, прицепленная над погрузочной машиной, ярко освещала голову ненавистного бригадира. Рядом колыхалась широкая спина Алимова. Чуть ближе по почве елозило пятно света от фонаря на каске Пилипенко. Запечатлев в мозгу эту мирную картину, Колька поднял «балду», нарочно оставленную им в том месте, одним ударом вышиб оголовник и прыгнул вперед. Но зацепился ногой за рештак и свалился, причем глубоко рассек лоб ограждающим листом, да еще, падающий оголовник задел его по макушке. Он попытался подняться, но тут треснула тонкая прослойка угля, специально оставленная над рамами, и поток сухого песка хлынул вниз, сразу же засыпав его. Как спички, одна за другой рамы пошли ломаться дальше по штреку, и когда песчаная река наконец остановилась, она заполнила его метров на двадцать. Конвейер встал. Оставшиеся в забое кинулись на место происшествия. Их встретила рыхлая масса желтого песочка, наглухо перекрывшая выход.

Все выглядело совсем не страшно, так что в первый момент никто из них не испугался. Ну, высыпалась куча песку, неприятно конечно, но не более того. Двухсотсвечовая переноска продолжала ярко гореть, освещая оставшееся им пространство. Алимов снял ее и поднес к завалу.

– А где Колька-то? – спросил он.

– Сюда вроде побег. Незадолго. Может, и проскочил, – угрюмо ответил Пилипенко.

– Да нет, не проскочил! Гляньте, сапог его из песка торчит! – с неуместной веселостью воскликнул Дебров.

Через несколько секунд все они лихорадочно копали. Только это было без толку. Вместо каждой вынутой лопаты сверху сыпалось две.

– Стой, робя! Эдак мы только сами себя зароем. – Прохрипел дядя Ваня. – Ну-ка, хватаемся разом!

Уцепившись вчетвером за сапог, они легко вытянули тело из кучи.

– Не дышит, кажись, – определил дядя Ваня.

– Готов! – подтвердил Дебров.

– Вы чего? Как это – готов? Быть того не может! – заорал Леха и принялся делать Кольке искусственное дыхание, как нарисовано на плакате. То есть попеременно разводить в стороны и резко сводить вместе Колькины руки. Через пять минут Леха взопрел, а Слежнев так и не ожил. Дебров сделал ему знак погодить и прижался мохнатой башкой к груди потерпевшего.

– Бьется. Вроде бы. Не, точно, бьется. Живой! – сообщил он.

Тогда «искусственное дыхание» взялся делать Алимов. Прошло еще пять минут, потом еще пять – Слежнев оставался неподвижным.

– Продолжай, Муса! Продолжай! Это не так просто, тут время требуется, – причитал Ермолаев.

– Амба! Теперь не оживет, – объявил, ухмыляясь, уркаган.

Алимов, не обращая внимания, продолжал. Минут через сорок Колька все еще не очнулся, хотя сердце его слабо билось.

– Эх, видать, придется другое средство применить, – туманно выразился дядя Ваня.

– Какое еще средство? – заинтересовался Дебров.

– Какое-какое? Народное, – и Пилипенко жестом заправского фокусника извлек фляжку из сапога.

– Ах ты, старый хрен, чего ж ты до сих пор-то молчал? – не сдержался бригадир.

– Правильно! Мы, значит, тут надрываемся, надрываемся, а ты, значит, молчал! – укоризненно покачал головой Муса.

– Да я было забыл про нее совсем, а тут гляжу… – пытался оправдываться дядя Ваня.

Кольке приподняли голову и влили в приоткрытый рот немного водки.

– Осторожнее, осторожнее, не пролейте, – переживал Пилипенко.

В горле у Слежнева забулькало, он дернулся, открыл глаза и в ужасе начал водить ими по сторонам. Потом жалко замычал, но закашлялся и забился в судорогах.

– Держи его, – скомандовал бригадир. Но держать никак не получалось, пока Муса не навалился на Кольку всем своим могучим телом.

– Ты, Муська, потише там. Он хоть и молодой, а все ж не девка, смотри, задавишь сгоряча, – принялся зубоскалить Дебров.

– Ты заткнись лучше давай, а то я тебя… – начал приподниматься Алимов, но Ермолаев подавил свару в зародыше. Слежнев успокоился, хотя выглядел жутко. Лицо и грудь его залиты были кровью, волосы тоже в крови, смешанной с песком, одежда разорвана. Он, похоже, ничего не соображал.

– Ништяк, Коленька, жить будешь! – хлопнул его по плечу дядя Ваня. Слежнев зарыдал. Сквозь судорожные всхлипывания можно было разобрать, что он всех благодарит и просит прощения.

– Да заткнись ты, и без тебя тошно! – рявкнул Дебров.

– Погибли мы теперь, пропали здеся, – надрывался Слежнев.

Тут все одновременно заметили, что стало душновато. Ермолаев бросился к отбойным молоткам и отсоединил один от трубы. Упругая струя холодного воздуха хлынула в забой. Сразу полегчало.

– Можно и второй отцепить, да только не нужно, – заметил, жмурясь, как довольный кот, Муса.

– Живем, ребятки! Воздух есть теперя, значит, нам по энтой трубе и водичку подадут, и хавку. Вы мне поверьте, я знаю, – вещал дядя Ваня. Глаза его ярко блестели под мохнатыми бровями. Стало ясно, что он успел приложиться к своей фляжке.

Им достался сухой отрезок штрека, но закрепленный кое-как. В последнее время из-за Колькиных переживаний крепильщики едва успевали за проходкой. Имелось пять «тормозков», то есть по хорошему шмату сала, пирожку с изюмом, краюхе ржаного хлеба и луковице и пять фляжек чаю, уже, правда, неполных. У Пилипенко отобрали весь его запас водки – три фляжки, хотя в первой оставалось граммов сто, не больше. Ермолаев солидно разъяснил подчиненным: