Post-scriptum (1982-2013) - Джейн Биркин

по всему, принадлежала Рембо. Таможенник сказал мне: «О, Сильвестр Сталлоне!»). На первом этаже отеля продавали маленькую и такую миленькую гиену на веревочке, я хотела купить ее для Тигра, посчитав, что ей придется по душе квартира на улице Одеон, но не успела, кто-то ее уже купил.

* * *

До меня вдруг дошло, что в Сараеве исполнится десять лет, как я встретила там Оливье. Я сказала Габриэль: «Меня удивляет, что на него это не производит никакого впечатления», однако он хотел приехать, это входило в его планы! Но не смог, потому что заканчивал свою книгу. Он помнил, что исполнилось десять лет со дня нашей встречи, не забыл, а я… я так ошибалась! Когда я проснулась, за окном все было бело от хлопьев снега, вот его ответ: «Я помню о маленькой гиене, о козле по делам культуры, скорее приличном типе, по-моему, о его жеманной жене, также не лишенной ума. Kisses for you, un friendly punch[282] Бюэбу и Станко[283], Тигр».

* * *

Май

Добралась до Лондона в четверг в 10 утра. Всю ночь провела на ногах с Лу, она была подавлена, и в полночь, после моей последней съемки на телевидении, я отправилась к ней. Она была угнетена, без денег, Джон находился в Америке, предложений сниматься не поступало… Я попробовала помочь ей советами, решила проблему с деньгами, и в 4 часа утра попыталась заснуть хоть ненадолго на верхнем этаже ее домика, но была страшно обеспокоена состоянием мамы. Я боялась, что будильник на мобильном Лу не сработает, так что поднялась уже в 6:30. Вызвала такси, дождалась, когда будильник зазвонит, чтобы не будить Лу раньше времени. Вышла из дома, добралась в рекордное время до Северного вокзала и купила билет на первый поезд до Лондона. Успела на поезд, уходящий в 8:30, а может, в 7:30? Не помню. Я слишком мало спала и столько выкурила и выпила. В поезде я уснула, уткнувшись лицом в ладони. В понедельник говорила с Линдой по телефону, она сообщила, что у мамы 50 % шансов на выздоровление, я заплакала и стала молить языческих богов о том, чтобы мама не отправилась вслед за папой, Анно и Сержем. «Пусть проживет последнее лето, порадуется, закончит фильм»… В этот понедельник я должна была работать, затем я позвонила маме, она ясно изъяснялась и была радостной. «Оба доктора говорили обо мне, надеюсь, не с отвращением», – сказала она. Я послала Линде сообщение о том, что мама в форме. Это было в понедельник вечером. То же и во вторник, я с прошлой недели звоню по утрам и вечерам, даже раньше, с января. Глюзман & К° были постоянно готовы отменить все выступления, чтобы я могла быстро добраться до мамы в случае чего.

* * *

Клиника Листер, среда

Линда и Габриэль позвонили мне, чтобы сообщить волнующие новости. Бог ты мой, какие перемены! Мама ела макароны с сыром! Габ рассказала мне, что мама сидит в кресле, скорее веселая, спешит выписаться и ест.

Добравшись до Лондона со своим огромным чемоданом, я чувствовала себя несколько странно. Взяла такси и позвонила Линде. «Случилось нечто ужасное, где ты?» – «В такси». – «Слава богу, мама упала и сломала руку».

Бедная Линда с 7:30 была в пути, успокоенная мыслью, что я скоро буду в Лондоне. Она вела Джека в школу, когда доктор В. позвонил ей и сообщил, что мама сломала руку. Она бросилась в больницу, они сделали маме рентген, подтвердивший, что рука сломана, и ввели ей морфий. Когда я вошла в больничную палату, передо мной предстало зрелище, которого мне никогда не забыть: Линда с лицом, в котором не было ни кровинки, и мама, розовая и спокойная, а затем вдруг встающая с постели, как Лазарь. Нам с Линдой пришлось поддерживать ее с двух сторон, в то время как ее глаза вылезали из орбит и она кричала: «Я падаю, я стою на верху лестницы, где мои ходунки, куда они пропали?!» – «Нет, мама, ты в больнице, мы тебя держим, ты не падаешь». Потом она опомнилась, как от наркотиков, но двумя минутами позже все началось снова. Ужас был написан на лице моей бедной мамочки… «Я падаю, я падаю». – «Нет, мам, ты не падаешь, ты в клинике Листер. Линда держит твои ноги, я тоже тебя держу, ты не можешь упасть». И так продолжалось восемь часов подряд. Иногда Линда начинала плакать, иногда плакала я. Как два котенка из cautionary tale[284], испуганные тем, что стали свидетельницами ужаса, охватившего маму. Во всем виноват морфий, я думаю. «Кошмар», – сказал доктор В. К 18 часам он известил нас, что мама находится в операционном блоке и что ей не будут делать общей анестезии, а только сложный укол в шею, который не даст ей ничего почувствовать. В небольшой комнатке анестезиолог дал ей выпить коктейль из лекарственных препаратов, и мама наконец успокоилась. От валиума ее губы побледнели и стали странными, но вид у нее был нормальный; медбрат показал нам, что будет делать дальше, это было похоже на фокус иллюзиониста.

Все сработало лучше некуда, и волшебнику удалось приподнять руку мамы, словно это был какой-нибудь носок. Она и впрямь ничего не чувствовала. Я по-прежнему была в старых джинсах и свитере, которые надела в дорогу, и даже руки не помыла, с тех пор как приехала. Но когда полчаса спустя явился хирург, практически в вечерней одежде, я превратилась в его преданную ассистентку, держала скотч и любовалась его работой. Он приехал между двумя операциями. Надев капюшон и маску, он принялся за работу. Там было очень тесно, и довольно-таки пожилая ночная медсестра просила меня передавать им инструменты. Они загипсовали маме руку, надели повязку и отправили в палату.

Я пошла вслед за ней, и Линда еще раз дала мне шанс побыть с мамой – спать с ней в одной комнате. Мы обе этого хотели, поскольку обе знали, что не сможем уснуть дома. После долгих переговоров из-за пресловутой заразы я согласилась надеть больничный халат, и мне дали надувной матрас, который можно было простерилизовать, когда я уйду. Мама проспала всю ночь до 7:30 утра. Это было чуду подобно, она больше не кричала. Зато к нам пошел нескончаемый поток медсестер, которые проверяли аппарат, отслеживающий работу сердца, и измеритель артериального давления; шум в палате от этой техники стоял адский, но мама была жива, благодарение Господу. Я спала под ее кроватью, проснувшись, мама первым делом увидела мое лицо. О, ее улыбка! Я благословляю Линду за то, что не она, а я была